( Продолжение )
3. НИНА
К р ы м – А р т е к
Ночь. Окно во всю стену. Большая южная луна пробивается…( Продолжение )
3. НИНА
К р ы м – А р т е к
Ночь. Окно во всю стену. Большая южная луна пробивается сквозь огромные, тёмные листья и заливает часть потолка и половину боковой стены. Из-под одеял сопят девчоночьи носы, а глаза, не отрываясь, смотрят на тени. Ветер тихонько качает магнолию, и те меняют свои очертания, то сливаясь в замысловатые фигуры, то снова распадаясь на причудливые живые пятна. Девчонки смотрят «кино», а в роли сказочницы самая старшая – Нина. Ей уже тринадцать.
— Всё, девчонки, хватит. Продолжение завтра, – обрывает она на самом интересном месте, – спать хочу.
Нина, как всегда, хитрит. Она заснёт позже всех, потому что будет придумывать завтрашнюю историю. Так легче, чем сочинять на ходу, вглядываясь в пляску теней. Девчонки ведь не отстанут, а фантазии на каждый день ей не хватает. Вот напросилась на свою голову! А всё Танюшка. «Мне страшно, я к маме хочу!» — и хлюпает своим курносым. И ведь никто не просил, сама решила отвлечь-развлечь. В ту ночь ветер сильный был, бедная магнолия металась, билась об стекло. Вот и стала для Танюшки танцующую сказку по теням придумывать. Без страшилок, добрую, чтоб та не плакала и не боялась. С тех пор Танюшка за ней хвостиком бегает, а девчонки после отбоя «кино» выпрашивают.
Продолжение не придумывалось. Нина смотрела на тени и вспоминала мамочку. Как она там? Скучает, конечно. А может и нет, не до того ей. Всё работа, работа… Да нет, скучает! Вон, в письме написала: «Доченька, я уже соскучилась…». Захотелось достать письмо, перечитать. «Сейчас тихонечко встану …» И уснула.
Снился шторм. Тот самый, в девять баллов, когда их всех не выпускали из столовой, а потом, не дождавшись затишья, разбили на маленькие группы и развели под охраной вожатых по корпусам. Только во сне волны были до самого неба! Они слизывали облака, и те падали в чёрные провалы между волнами. А потом вдруг всплывали какими-то странными парусниками – без мачт, без бортов, без днищ. Одни паруса. Много-много парусов. Сверху белые, снизу красные. А она, Нина, сидит на выгибе самого большого белого, и ей ни капельки не страшно, а очень даже весело. И несутся они к Аю-Дагу, прямо к морде, которую он в море опустил. И Нина вдруг понимает, что медведь живой и пьёт море по-настоящему. И что сейчас он его выпьет до дна. И что её парусник станет мокрой тряпочкой, а она попадёт прямо к нему в лапы. Но Нине опять не страшно, потому что она знает – это сон. Просто такой сон, который можно чуть-чуть повыдумывать, а потом проснуться.
Есть! Под ней не парусник, а птица! С большими красными лапами, огромным бордовым клювом и белыми, в полнеба, крыльями. И они летят над лагерным пирсом, который волны превратили в кашу из расколотых бетонных плит. Потом над магнолиями и кипарисами, над спящими пионерами и вожатыми – всё дальше и дальше, к другому морю. Там нет шторма в девять баллов, там дюны и сосны. Нет виноградников на холмах, зато сирень вдоль всей улицы и яблони в саду за домом. Там нет Артека – там Рига, где их квартира с окнами над самой землёй, в которые запросто могут заглядывать сиреневые гроздья…
И вдруг с неба, наперерез, летят трубные звуки: та-та, та-та, та-та-та-та, та-та! Птица-парусник резко тормозит – и Нина просыпается.
Та-та, та-та, та-та-та-та, та-та! — это же Вовка-горнист! Подъём!! Быстро одеться-умыться-заправить постель. Бегом на линейку, а главное – не забыть сон! Вечером пригодится …
«Здравствуй, моя любимая мамочка! Пишу тебе ещё одно письмо. У нас здесь очень много событий. К нам приезжали Юра Гагарин и Карандаш с Манюней!..»
Нина представила, как мамочкины большие глаза становятся ещё больше. Как она бежит к телефону и звонит тёте Соне. Как тётя Соня ахает и кричит из своей кухни: «Наумчик, ты слышал, к нашей Ниночке в Артек сам Юра Гагарин приехал!». А Наум Павлович откладывает газету, и тоже кричит, только из своей комнаты: «Сонечка, этого не может быть!» А мамочка – глаза всё такие же! – добавляет своим чётким, учительским голосом: «Да-да, и ещё Карандаш с Манюней!» И они опять долго-долго говорят по телефону – час, а может и два… «Что вы говорите, Вера Николаевна?!» — «Да, Софья Исааковна, да, поверьте мне…» Они всегда очень долго разговаривают. И по телефону, и так. Интересно, они уже пятнадцать лет дружат, а всё по имени-отчеству и на «вы» друг дружку зовут …
«… Было очень здорово и весело! А сегодня мальчишки опять персиками кидались. Им повариха с собой надавала, только в них уже не лезет. Вот бы тебя сюда! Я бы каждый день тебя угощала, нам их тазиками и вёдрами на столы приносят …»
… Нина задумалась. Как там мамочка совсем одна? Раньше хоть тётя Зина с ними жила, а теперь ей квартиру дали. Нет, то, что дали, это здорово, вместе неудобно было – они с мамочкой в проходной, а тётя Зина во второй комнате. Теперь у них с мамочкой целая двухкомнатная квартира!
«… Вообще кормят нас очень вкусно. И вожатые хорошие. Они всё время с нами, и очень много всякого интересного рассказывают. А ещё мы нашли на берегу мёртвую чайку, и наш вожатый Коля сказал, что это шторм её убил, а море на берег выбросило, чтобы мы похоронили …»
Когда хоронили бабушку, Нина не плакала. Только немножко, когда прощались. А мамочка не плакала совсем. Смотрела своими большими глазами на бабушкино лицо, как будто что-то узнать хотела. Или запомнить. Потом у них ещё какой-то обидный разговор получился: «Мамочка, ты бабушку любила?» — «А почему ты спрашиваешь?» — «Не знаю. Просто скажи, — любила?» Мамочка помолчала, и вдруг выдала: «Вот и я не знаю – что такое «любила». Знаю только, что была должна». Потом ещё что-то там про любовь. И вышло, что мамочка слово «люблю» вообще зачеркнула, оставила только «должна!». Нина опять почувствовала, как внутри всё растерялось, а потом застыло. Нет, не за бабушку, а за себя. «Не любит. Просто должна …». Ерунда, такого не может быть! Она тряхнула головой, два «мышиных хвостика» подпрыгнули, и один зацепился за ухо. Ну вот, и уши торчат, и косички тощие. Как такую любить?
— Нин, ты где? – Танюшка влетела в палату. – Ой, а ты что здесь? Пишешь? Бросай, побежали, там наши купаться идут!..
«… Мамочка, прости, но вчера дописать не получилось. Купались в море, потом ужин, а потом рисовали стенгазету. Мамочка, а я здесь плавать научилась! Чёрное море очень солёное, не то, что наше, и оно меня держит! Правда, когда брызги в рот попадают, то невкусно. И заходить в море не очень получается, ноги всё время по камням соскальзывают, больно. Но я придумала: чуть-чуть зайду, потом ложусь на живот и иду дальше на руках. А потом плыву. Мы когда с тобой в Юрмалу поедем, я тебе там всё покажу. До свидания, мамочка! Передай привет тёте Соне, Науму Павловичу, Вите и Алле. Жду письма. Твоя дочка Нина».
К тёте Соне они приходили почти каждую субботу. Называлось это «на обед». Мамочка набирала каких-то продуктов – нет, не лишь бы что, а под тёть-Сонину диктовку по телефону – и они ехали. Сначала на троллейбусе, потом на трамвае. Мамочка с тётей Соней уединялись на кухне, а Нина, прихватив книжку, забиралась с ногами на большой диван в столовой комнате. Дядя Наум всегда читал газету. Это называлось: «папа у себя». Позже приходили их дети – Алла и Витя. Алла училась в университете, а Витя – в десятом классе, поэтому Нина продолжала жить в своём уголке, никому не мешая. Зато, когда садились за стол, начинались настоящие взрослые разговоры! Лезть в них было глупо, но слушать очень интересно. И мамочка, и тётя Соня работали в газете, а дядя Наум был инженером на заводе. Поэтому говорили они обо всём на свете.
Но гвоздём программы всегда были анекдоты про евреев. Рассказывала их тётя Соня. Рассказывала так, что остальные чуть не сваливались со стульев от хохота. Она усиливала своё грассирующее «ррр» в два, а то и в три раза, интонировала то за Одессу-маму, то за какой-нибудь Бердичев или Жмеринку, а главное, проделывала всё это с совершенно невозмутимым видом. И только в её огромных еврейских глазах плясали искорки-смешинки. Потом тётя Соня с мамочкой опять шли на кухню, а все остальные разбредались по своим уголкам. Когда начинало темнеть, Нину укладывали спать всё на том же диване, куда позже к ней тихонько пристраивалась мамочка. Домой они уезжали всегда в одно и то же время, в воскресенье после завтрака.
Но однажды Нина нечаянно подслушала мамочку с Тётей Соней, когда те были на кухне ещё до «обеда». Начало разговора она не слышала, поэтому ничего не поняла. Но когда Нина проходила мимо, обе уже были на повышенных тонах. Два слова – «… жидовская морда!» тётя Соня почти выкрикнула. Нина замерла. Казалось, что происходит что-то ужасное.
— … Софья Исааковна, вы же умная женщина, и отлично понимаете, что говорят такое недалёкие и ограниченные люди! Зачем вы обращаете на них внимание, да ещё так расстраиваетесь? Я на вашем месте просто не слушала бы подобные глупости!
— Вера Николаевна, что вы говорите? Зачем вы мне прикладываете ум там, где болит сердце?! Вам не приходило в голову, что таких «ограниченных» довольно-таки много? Даже слишком много на одну мою еврейскую жизнь! Эти слова в спину – с детства! А теперь, представьте, их слышат мои дети!.. Вам никогда не понять нашей боли, потому что вы не еврейка!.. И пятая графа к вам не имеет никакого отношения!.. И вы никогда не были и не будете на моём месте!
Стало тихо. Мамочка не отвечала. Нина хорошо знала такое мамочкино молчание. Её плотно сжатые губы и ушедший в себя взгляд – это начало глухой, непробиваемой тишины, которая могла длиться день, два, неделю. Которая называлась «Я с тобой не разговариваю!». Потом она, конечно, отходила, но ожидание этого «потом» было невыносимо.
А в ту тёть-Сонину субботу, после мамочкиного короткого «Одевайся, едем домой!», они сразу ушли. Даже не сказали «до свидания» ни Аллочке, ни Вите, ни дяде Науму …
Спохватившись, Нина зачеркнула «Передай привет тёте Соне, Науму Павловичу, Вите и Алле». И не просто зачеркнула, а замазала несколькими линиями, чтобы прочитать было совсем невозможно, а в конце приписала: «До конца смены осталась неделя, мы скоро будем вместе! Ура!!». Потом подумала и зачеркнула «Жду письма». Ведь оно к ней уже не успеет, разминутся они с письмом …
Не получалось у Нины с компаниями ни в школе, ни во дворе. И здесь, в Артеке, она чаще всего тоже была одна. Нет, сначала её звали, но потом рукой махнули – всё равно с книжкой в сторонке сидит, или с кем-нибудь разговор по душам затевает. Бесполезный для общего веселья человек. Вот стенгазету оформить, сказку сочинить, или слёзы-сопли утереть – тут она кстати.
За пару дней до отъезда Нина, как всегда в гордом одиночестве, гуляла по кипарисовым аллеям. Ей нравились эти стройные великаны с удивительно родным хвойным запахом. Асфальтовая дорожка петляла между зелёными красавцами – вверх, вниз, опять вверх, и опять вниз. Один спуск был особенно хорош. Там кипарисы перемежались с магнолиями. У Нины захватило дух от торжественности цветов, сочности зелени и смешения ароматов. Она огляделась – никто не видит? – и, с ощущением какого-то щенячьего восторга, помчалась вниз пружинистым галопом, подпрыгивая всё выше и выше. Вдруг её правая нога подвернулась, и Нина со всего маху рухнула на асфальт. Удар пришёлся между правой бровью и виском. Кое-как поднявшись, она стала осматривать коленки. Им всегда доставалось больше всех, и синяки на них не переводились – только один заживёт, появляется следующий. Но в этот раз коленкам повезло. Только сбоку, чуть выше правой, была ссадина. Но это не страшно, просто надо скорее в медпункт, пусть помажут зелёнкой. Тут Нина вспомнила, что послезавтра домой, и что придётся отсвечивать этой зеленью перед разными чужими людьми сначала в автобусе, а потом и в поезде. Стало очень обидно. Хотела поплакать, но решила, что главное – медпункт, а там видно будет. В голове звенело, в глазах искрило, каждый шаг отдавался болью в правом боку. Кое-как доковыляла, получила свою боевую раскраску, но плакать уже расхотелось. Мысли были не здесь. Они мчались к дому, к сирени, к мамочке, которая её очень-очень ждёт, к лучшей подружке Ляльке (вообще-то она Лариса, но для Нины – Лялька, потому что младше на целых два года, и её надо опекать и защищать), а потом – к холодному, но самому лучшему в мире Балтийскому морю!
Утром перед зеркалом Нину ждал сюрприз: красный, заплывший правый глаз. Выбора не было, пришлось заплакать. Даже зареветь. Девчонки утешали и хихикали одновременно. Танюшка совала под нос какую-то конфету. Влетевший вожатый Коля открыл рот, и вместо привычного «Почему не на линейке?!» выдал: — Ни фига себе фингал!..
Домой ехала тише воды, ниже травы. В автобусе с места не вставала, лицо от окна не отворачивала. В поезде с полки на полку не лазила, по вагону не бегала, на остановках на перрон не выпрыгивала. Выросшая прямо на глазах природная скромность и «фингал» украшали Нину сразу с двух сторон.
