ОТ ПЕТРОГРАДСКОЙ ДО СЕННОЙ
(Вольные сонеты)
1.
В этом городе люди речисты,
подозрительны, редко плечисты.
Предпочтут…ОТ ПЕТРОГРАДСКОЙ ДО СЕННОЙ
(Вольные сонеты)
1.
В этом городе люди речисты,
подозрительны, редко плечисты.
Предпочтут фейхоа черносливу.
Склонны к танцам, футболу и пиву.
Как хотите, здесь что-то нечисто.
В этом климате, малопригодном
для людей, хорошо земноводным.
Здесь приятно быть камнем, сосной.
На мосту, пятясь к ветру спиной,
поперхнувшись гудком пароходным,
человеку непросто. Одной
только чайке известны секреты
как с ума не сойти. Но запретны
разговоры над гладью речной.
2.
Ботинки тяжелы от снега талого.
Названия улиц тут внушают страх:
Бармалеева, Подрезова, Плуталова…
Не ходите, люди, здесь впотьмах.
Все дома в прогоркло-желтой краске
застарели, как остеохондроз.
Стекла стонут от трамвайной тряски,
пропуская в комнаты мороз.
Во дворах, в парадных и на крыше,
на свинцовом небе, да и выше,
ангелы нечасто проживают.
Их метель, как «Зингер» прошивает,
так что силы нет уже на взмах.
Не ходите, люди, здесь впотьмах.
З.
В Михайловском саду гуляет призрак.
Им детишек пугают капризных.
Гордый видом. И взгляд своеволен.
То ли бывший монах, то ли воин,
то ли принц. А это все признак
нехороший. Возможно, когда-то
перепутались цифры и даты,
переставились ночи и дни.
Вехи нашей судьбы — не солдаты,
не всегда ходят строем они.
Вот и вышло, что бродит дворами
дух, застрявший между мирами.
То к ограде ажурной прильнет,
то из пушки в двенадцать пальнет.
4.
Девушка, сидящая с планшетом,
возле сфинксов, под зонтом, одна,
не заметит: поднимается со дна
невских вод, переливаясь светом,
полная и страшная луна.
Там, вблизи плавучих ресторанов,
верфи, доки, пять подъемных кранов
зажигают дружно фонари.
Девушка и сфинксы. Вот их три.
Кто из низ из Верхнего Египта?
Чьи глаза древнее манускрипта?
Только в них, прохожий, не смотри.
Ибо ты очнешься не в квартире.
И тогда вас будет тут четыре.
5.
В Эрмитаже был один старик.
Приходил он лишь на выходные.
Волосы копною, как парик…
Он в голландский зал шел напрямик,
где холсты встречали, как родные.
Иногда он что-то бормотал,
покрываясь потом и румянцем.
Может быть, в незримом танце
с ним сомкнулись малые голландцы.
Неизвестно что происходило там.
Хорошо ли старику иль плохо,
но картины Питера де Гоха
с ним вели свой тихий диалог.
Но о чем, — никто понять не мог.
6.
Не разговаривайте с незнакомцем,
что бродит в переулке Соляном.
Он плохо выбрит и разит вином.
Стихи читает. Щурится на солнце.
Еще его встречали на Разъезжей,
да и на Лиговке прохожих он пугал.
Бывал избитым гопотой заезжей.
Сидел в участке. Плакал и икал.
Он мог часами говорить о лесе,
пока за ним на черном «мерседесе»
не приезжала юная жена.
И публика была поражена:
зачем в столь удивительном разрезе
паскуда-жизнь вот так искажена…
7.
Время сжигает само себя,
в пыль растирая людей и камни.
Замрешь на мосту. Всплеснешь руками,-
лодки секунд отплывают, гребя
в разные стороны, без оглядки,
без направления, в любом порядке;
только лишь весла в глазах рябят.
Плавают листьев сырые останки
поверх отраженных в воде оград.
Это на Мойке ли, на Фонтанке,
в тайге, в горах, на глухом полустанке…
Для времени нет никаких преград.
Как нету и страха, когда ты снова
гибель секунд превращаешь в слово.
8.
В комнатах, похожих на пасьянс,
доминирует албанский ренессанс.
Мебель — марсианское барокко.
И хозяйка вся без возраста и срока
верности. В окно видна Нева.
Вечереет. Можно разглядеть едва
жухлые огни речных трамваев,
что под мост вползают, убывая.
По углам нахохлились слова.
Время злобно руки умывает
и хозяйку нежно убивает.
Взгляд ее, как первая глава
из житий, которых не бывает.
Осторожно, двери закрыва…
9.
Костры. Жгут листья возле сада.
В дыму растаяла ограда
и птицы кружатся в дыму.
Но в штопоре не только птицы.
Холодному и ясному уму,
протезы скинув, надобно молиться,
чтоб от аорты отогнать комок
и в горло запихать глоток
уже не кислорода, но озона.
Поскольку тут совсем другая зона.
Здесь не работает естественный отбор.
Костры смешали срЕду и средУ,
и шустрый Дарвин, получив отпор,
как бомж, лежит в Таврическом саду.
10.
Легко любить на Крюковом канале.
Здесь каждый дом, словно пенал в пенале
и твердая, студеная вода,
которую дожди и снег пинали,
винтами рыли катера, когда
туристов и пьянчуг возили.
А в Мариинке ставили Россини,
Сквозь стены тенор долетал сюда,
перша и тая на гнилом ветру,
подобно шарканью метлы под аркой,
где дворник слал проклятия Петру
за гиблый климат, ведь большим подарком
считается здесь солнце, не подагра…
Друг к другу жмутся пары, как к костру.
11.
Она стала влюбленности пищей
с застывающей в венах кровищей,
с приоткрытым от нежности ртом.
Ничего она больше не ищет
и сегодня живет как «потом».
А «потом» — это тоже химера, —
тяжела, но нужна, словно кладь.
Вечерами, при свете торшера
с твердой ловкостью акушера
заползает желанье желать
захлебнуться любовью. Тогда,
содрогаясь до крика, до ора,
в свое тело вернуться не скоро.
(Если стоит вернуться туда.)
12.
По жухлым улицам разбросаны там-сям
сливные люки, словно бородавки.
Зудит, в подпевке птичьим голосам,
гусиная кожа Лебяжьей канавки.
Здесь просто мечтать, но надеяться трудно.
А близость воды навевает одно:
желанье, как лист дрейфовать беспробудно,
Уткнувшись когда-нибудь в самое дно,
где в обществе местных мальков и тритонов
свернуться икринкой под сенью травы.
И влиться, проплыв между ям и затонов,
в дремотное жерло свинцовой Невы.
И там, среди барж и якорных стонов,
очнется другое создание. Не вы.
13.
Еще чуть-чуть. Еще совсем немножко,
слетит цинизм, подобно тапочку с ноги.
Жаль, солнце, как слепая хромоножка,
способно только нарезать круги.
И с каждым кругом тишина нужнее,
короче речь, прощания нежнее,
а встречи нежелательней. Тогда
повиснут, словно патлы, провода,
упав на Землю. Связь теперь меж нею
и нами возможна глоткой и спиной.
И хорошо, что крепок шар земной.
Не доверяясь ни врагу, ни другу,
мы все давно толкаемся по кругу
от Петроградской до Сенной.
