«Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»
К. Маркс
«И в земле (сокровищ) не прячьте, то нам большой грех…»
Князь Владимир…«Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»
К. Маркс
«И в земле (сокровищ) не прячьте, то нам большой грех…»
Князь Владимир Мономах
Глава 1. Узник совести.
«Дорогие маменька и папенька! Пишу вам с последней станции, до коей мне довелось добраться железною дорогой. Давеча отметился у местного оберполицмейстера, а завтра предстоит путь через грязь и топи на подводах в село Округа, где мне, вашему сыну, предстоит нести свет разума непросвещенным народным массам.
На здоровье не жалуюсь, теплого платья имею в довольствии. Единственно, чего хочу у вас попросить, — направить в Округу, местному почтмейстеру денежный перевод. Те ассигнации, что вы мне перед дорогой отправляли, у меня закончились, — слишком дорог здесь провиант. Заранее прелюбезно благодарствую.
P.S. Не ведомо мне, дойдут ли до вас слова сии, или снова жандармские кровопийцы наложат свои грязные лапы на написанное свободным человеком, но до основания своего ощущаю, что не написать сих слов я не могу. Вы серчаете на меня, за то, что меня исключили, что состоял я в кружке «Черная сажень», что сослали меня в глухие края… Но не ведомо пока вам, человечеству старой формации, что такие какие, как мы – суть ростки той новой свободной поросли, которая скоро взойдет над порабощенной землей и пробудит в оной те дремлющие силы народной массы, посредством которой будет выстроен новый свободный мир, без эксплуатации, попов и царизма. Чаю всем своим сердцем, что когда-нибудь вы меня поймете
Avec l\’amour, vous Alexander, 15 апреля сего года.
Вот это незатейливое письмецо успел отправить своим родителям отчисленный из Санкт-Петербургскаго, Его Императорскаго Величества Университета за революционную деятельность студент-романтик Александр Вавилевский.
Так, днем ранее, распрощавшись с благами культурного быта, он угрюмо сидел на подводе, расположив на коленях свесившихся ног забрызганный грязью саквояж. Сквозь свои маленькие круглые очки лицезрел он грязные лесные гати, через кои он имел честь следовать к месту своего нового обитания. То и дело колеса тонули в грязи, так, что кобыле сил никаких не хватало, и грубый возница заставлял своего пассажира слезать и толкать телегу. Большего унижения Александр не мог себе вообразить. Конечно, очутиться в сей Тмутаракани после блистательного Петербурга! И вдобавок, — в кармане осталось всего три алтына. И голову терзали уже мысли совершенно иного плана: «Лишь бы ассигнаций отправить не забыли! А то ведь пропасть недалеко. Надеюсь, осознают когда-нибудь, какой же силушки недюжинной и великого терпения приходится приложить во имя свободы человечества! И ведь неведомо мне было, что та барышня на станции с меня так много возьмет. Видом – не более полтинника, а запросила – 10 рублей! Вот она истлевшая суть гнилого империализма! А что мне было делать? Ведь свободный человек, как в высшей степени развитое материальное существо, должен в первую очередь отправлять свои самые низменные, животные, потребности, к коим относится и потребность половая. Ведь без полноценного отправления самых низменных потребностей, невозможно по своей сути отправление потребностей более высокого порядка, на коих, в свою очередь, и зиждется Человек, как личность».
Почти под вечер удалось добраться до Округи. Это было достаточно крупное село по сравнению со многими в уезде. Улицы были наполнены местными деловитыми мужичками и бабами. У шумного кабака мальчик-газетчик, перекрикивая пьяную ругань и чью-то лихую гармонь, выкрикивал: «Читайте «Ведомости»! Читайте «Ведомости»! И чтобы совсем не отстать от жизни, Александр, протянув мальчишке алтын, взял у него свежие, пахнувшие типографской краской листы. На первой полосе красовалась заметка: «Безстыдницы из малороссийскаго суфражистскаго кружка «ФЪменъ» осквернили своими нагими натурами встречу Великаго князя в нашей древней столице. Девицы, виновные в сем непотребстве, были схвачены жандармами и доставлены в Московское управление Третьего отделения Его Императорскаго Величества тайной канцелярии». «Звери! — подумал Александр, комкая газету в руках, — ничего, наступит наше время, вызволим из застенков всех борцов за свободу человеческую!»
А пока время еще не подошло, и впереди – долгий и напряжный путь. Александр был благодарен судьбе, что не был этапирован в Тобольск, как того требовал закон, а посему не пускался в бега и не уходил в подполье. Ведь до Округи он добирался даже без конвоя. Надо было лишь отмечаться в полиции. Конечно, это ведь только христианские святоши сами лезут на рожон, а подлинный разумный эгоист для достижения великих своих целей должен уметь и в поддавки играть, когда ситуация требует подобного.
Александр направлялся к дому урядника, чтобы отметиться о прибытии. Время было достаточно позднее, поэтому он, судорожно поглядывая на свой «Breguet», семенил, сжимая тяжелый саквояж по улицам села.
Урядник Сковорода был мужчиною довольно преклонных лет, с достаточно обширной лысиной, седыми усами и бакенбардами. Одетый в поношенный форменный китель, он виделся более похожим, скажем, на столичнаго архивариуса или библиотекаря, нежели на служителя Фемиды. Но, ведомо, внешность далеко не всегда подлинно демонстрирует натуру.
Поблескивая пенсне в свете керосиновой лампы, Сковорода вглядывался то в метрики Вавилевского, то его самого сверлил взглядом. Александр же пытался как можно настойчивее сохранять флегматично-презрительное выражение физиономии. Ведь революционер внутренне всегда свободен, даже, ежели он внешне и в кандалах.
— Шалим, так сказать…? – пробормотал урядник, презрительно ухмыльнувшись.
После сей реплики Александр уже не в состоянии был внешне скрывать своей обиды. Лицо его покраснело, глаза налились злобой. А урядник продолжал:
— Это ж, что же, так сказать получается? Папенька – статский советник, а сын, страшно сказать, в душепагубное чтение запрещенных книжек ударился? Так, может, вы, это, тайком там не только читали, а…. так сказать чему другому предавались? Как там у вас говорится: сперва же надобно самую первую нужду справить?
Физиономия Александра совсем побагровела. А Сковорода сменил тон с издевательского на проповеднический:
— Это ведь же революционер, так сказать, только ведь с той поры – свободная личность, когда вдоволь покушает, подефецирует, погадит, попросту (в прямом и переносном смыслах), плотским утехам предастся… А без этого ведь и книжки-то ваши читать непотребно, ибо вез вышеуказанного человек-то не свободен еще. Ну, вам повезло, что батюшка походатайствовал, а не то, — гнили бы сейчас в остроге, а там, так сказать, с вами бы такую экзекуцию сотворили (в этот момент урядник прищурился, разглядывая длинные волосы Вавилевского), что и страшно подумать! … Ну, ладно, здесь вы на ниве народного просвещения потрудитесь. А то, там, в Питере, у вас горе от ума, так сказать. Вот и пустите во благо. Министерство народного просвещения жалованье назначит, поселитесь у вдовы Агафьи Сидоровой, и раз в неделю ко мне отмечаться. И без всей этой вашей, так сказать, революционной пропаганды! А то, тракт на Сибирь, знаете, где проходит!
Привыкал Александр к новой жизни с трудом. Казалось бы, вот оно: в народе, на земле, на почве….. Ан нет! Все не так здесь как в Перербурге. Хозяйка Агафья, женщина сорока лет, рано овдовевшая, бездетная, была невероятно покладиста и сурова. Александру, конечно, полагались крынка козьего молока и ломоть хлеба (а то и пирога по воскресеньям), но могла легко отправить его вынести пойла свиньям. Сия обязанность самым отвратным образом действовала на самолюбие интеллигента.
С мужиками тоже общения не получалось. Они никаких высоких материй и знать не хотели. Кажись, вон он – угнетаемый класс, так только сознания классового в нем почему-то не возникает. Да и, вообще, по мнению Александра, особым сознанием там и не пахло. А странно, ведь они ж, мужики, считай, почти готовой коммуной живут, прогрессивные должны быть. Видать, вот, что помещичий гнет с человеком труда творит! Отчуждение. А гнет сей в Округе сводился далеко не только к обычным барщине и оброку. Из обнесенной высоким кованым забором богатой барской усадьбы по ночам, особенно в полнолуние, раздавался такой зычный рев, что у многих потом долго уши закладывало. Бабы местные подумывали, что барин Никита Сергеевич Бефстроганов чуть ли не самому дьяволу душу продал. Но Александра Вавилевского такими сказками не купить. Он сразу предположил, что этот рев для того и существует, дабы крестьян в повиновение приводить, чтоб те бунт не подняли. А что? Легко может какая-нибудь французская или английская буржуазия создать орудие для подавления психической активности пролетариата. Вот тебе и все вытекающие последствия… Александр чувствовал, что просто обязан, потом разобраться в этом. Пока же надо затаится на время от пристального взгляда урядников и жандармов и набраться терпения.
Как-то раз майским вечером, когда сей истошный и мерзкий крик из усадьбы снова внезапно разрушил умиротворенную атмосферу села, заставив соловьев и кукушек замолчать, Александр решил пораспрашивать Агафью, сидевшую за прялкой:
— А давно ли творится это все в Округе?
— А то, Александр Николаевич, с прошлой купальской ночи. Недобрый барин Никита Сергеевич человек! С нечистым, кажись, на короткой ноге! Не может так человек кричать, бес только.
— Чушь! Нету бесов никаких. А то, что барин – человек недобрый, в этом вы правы. Барин добрый не может быть.
— Да, как этоть не может!? Всякие они бывают тоже. Да вы и сам барин ведь.
— По роду — да. Но сознание у меня самое прогрессивное. Поэтому не дойду я до того, чтоб самому трудом другого человека жить. Соки сосать!
Агафья удивленно посмотрела на Вавилевского.
— А, вообще, места здесь проклятые. Лежит под землей Атаман. Не то Стенька Разин, не то сам Кудеяр. Клад свой стережет. Каждый год на Ивана Купалу из земли выходит да по селу бегает. Кур да коров давит. Упаси Бог его увидеть! Нет у него глаз. Червяки могильные в пустых ямах шевелятся (Агафья перекрестилась). Вместо рук крючья железные.
— Опомнитесь! – настойчиво сказал Вавилевский. Как можно в наш просвещенный век в подобное веровать! Скоро человек научится чистый теплород синтезировать! А все сказки подобные для того и сочиняют, чтоб людей труда держать в повиновении. Не может быть такого! Не научно это!
Агафья ничего не ответила и повернулась к прялке.
Когда совсем зазеленели луга, жить стало веселее. Во-первых, природа стала глаз радовать, во-вторых, Александр, как заправский естествоиспытатель, знал свойства разных трав. А поэтому – сегодня высушишь в книжке ради гербария, а завтра – раскуришь в трубке при чтении какой-нибудь «натурфилософии».
Тяжелее всего пришлось в школе. Крестьянские дети, воспитанные реакционно-помещичьим режимом, перед началом каждого урока так и норовили пропеть «Отче наш». Александра это больше, чем просто злило. Он, внутри себя понимая, что не следует лезть на рожон и вести открытую пропаганду в школе, ведь революционер должен быть разумным эгоистом, но «Отче наш» производил на него эффект поболе, нежели грядущий выстрел из пушки на Луну.
Вавилевский властно поглядывая в сторону бочки с розгами, сверкая своими маленькими очками, твердил:
— Отставить это идеалистическую мерзость! Какое невежество молиться в наш век. В век, в котором человечество наконец-то постигло тайну мирового эфира, теплорода, когда стало, наконец, ясно, что вселенная не возникла, не была сотворена, а была таковой всегда! Вот пройдет еще немного времени, и человек наполнит воздушный шар не атмосферным, а легким эфирным воздухом и полетит, движимый паровою машиной, к звездам! А вы молиться….
Но, между тем, работу в земской школе Александр полюбил. Ведь можно потихоньку, незаметно от нежелательных глаз, делать свое нелегкое дело подлинного просвещения. Это сегодня дети молятся перед уроком, а завтра возьмут и насадят презренного барина на вилы. Надобно только изо дня в день подбрасывать им зерна истины. Сегодня они готовы верить во всякие там «вознесения», но достаточно объяснить им полную невозможность летательных снарядов тяжелее воздуха, кроме, естественно того, кой в свое время запустят из огромной пушки на Луну или Марс, так и начнут прорастать в их неокрепших умах зерна научного, критического, мышления. Ведь все эти «вознесения» и прочие «чудеса», а также Бога, которого нельзя ни увидеть, ни измерить, попы придумали специально для того, чтобы держать людей в страхе и повиновении, чтоб закрыть им дорогу к знанию. Но древние жрецы и шаманы были куда менее искусны в своей лжи, а поэтому часто изображали своих богов виде животных. А ведь это и есть, хоть и затуманенная, но подлинно научная мысль о том, что человек имеет своими предками животных!
Иногда Александр зачитывал ученикам величайшие цитаты из произведений философов. К примеру, такие: «Бытие нельзя постичь, ни разумом, ни взглядом, но только постоянно экзистируя и трансцендируя из себя сущее…».
Но детям наиболее понравились рассказы о коммунизме, который наступит пренепременнейшим образом. При оном не будет семьи, которая только для того и существует, чтобы угнетать и подавлять человеческую сущность. А там никакие родители ничего делать не заставят. И барина не будет. А всех эксплуататоров, то бишь, злых людей, добрые и свободные люди сошлют аж на само Солнце. Солнце состоит из угля, который пылает посреди Вселенной, давая нам свет и тепло. И какое великое множество паровых машин можно этим углем запустить! А при коммунизме оных будет превеликое множество. Посему человечество выроет на Солнце шахты и будет эфирными дирижаблями доставлять солнечный уголь на Землю. А работать в сих шахтах будут как раз те, кто заставляет работать сейчас, а сам при этом не работает. А главное для освобождения труда – это связаться с коммунистами, которые живут на Марсе. Раньше Солнце было больше, ведь в нем было больше угля. А посему Марс тогда был как Сейчас Земля, а Земля – как Венера. А значит, люди на Марсе возникли раньше и раньше построили коммунизм. Вот и надобно призвать марсианских освободителей на Землю для спасения земного пролетариата.
Особо смекалистые дети решили, что Господь Иисус Христос, о коем им все время говаривал в церкви отец Трифон, был, разумеется, марсианским коммунистом. Но подобные мысли вызывали ярость у Александра. Ведь попы всегда только и делают, что лгут, и ни одно их слово нельзя воспринимать всерьез.
Глава 2. Званный ужин.
— Папенька, поймите же, не нужен мне ваш Лемский. Науки я постигать хочу, прогрессивное мышление вырабатывать.
— Эх, совсем Смольный институт тебя испортил! – тяжело вздыхая отвечал своей дочери Варваре помещик Никита Сергеевич Бефстроганов, барин уже немалых лет, с лысиной на седой голове, большими усами и достаточно высоким для мужчины голосом. – Да, науки свои dans sa p;te de cul, prostitu;e de Peter (в задницу себе засунь, проститутка питерская). Лучше Лемского нет жениха. Он ведь уже подпоручика получил! Так, кажись, и генерал будет…
— Да, папенька – расплакалась Варвара. Вы посмотрите на него. Про него не скажешь мужеского ли он пола или женского. Вот, ежели он барышней окажется, так сами и женитесь. А я как-то обойдусь!
— Так, Варвара! А кто мне, вдовцу наследников-то родит!
— А на что вам, кровопийцу, наследники! Вон, как из подвала крепостные по ночам кричат, которых там ваши приказчики пытают! Вот найду ключи и всех выпущу!
Лицо Никиты Сергеевича сделалось печальным, будто бы что-то тяготило его душу. Он, немного помявшись, ответил дочери:
— Так как же мне деревню в страхе не держать?! Ежели не буду сих обормотов пытать в подвале, так они меня на вилы насадят…
— И правильно сделают! — закричала Варвара и бегом побежала в свои покои.
Помещик судорожно стер пот с лысины и позвонил в колокольчик для вызова слуг. В кабинет вошел высокий и тощий как фельдфебель дворецкий. Вытянувшись по струнке (чувствовалась воинская выправка) он спросил у барина:
— Что-с изволитесь-с, Никита-с Сергеевич-с?
— Да, сведет меня Варвара в могилу! Несть мне покоя. Давай ужин как всегда устроим. Завтра вечером.
-Кого-с пригласить-с?
-Да, у нас тут кого-то, чтоб на человека походил днем с огнем не найдешь! Как всегда: батюшку Трифона, доктора Вольфенштейна и урядника Сковороду. Ах, да…. Мне тут приказчик давеча говорил, что какого-то учителя с Петербурга к нам сослали. Его тоже.
— Слушаюсь-с, Никита-с Сергеевич-с!
Вавилевский было вскипел гневом, когда ему привезли приглашение к барину. Но потом ему пришла идея о том, что это хороший повод разобраться в природе тех ужасных криков из усадьбы. Именно эту благородную миссию Александр избрал в качестве оправдания своего визита на ужин. Но, вообще, истосковалась столичная душа по спарже и пуншу!
Барский стол сверкал серебром и белизной скатерти и салфеток в свете свечей. Все приглашенные персоны уселись на свои места. Там был и уже знакомый нам урядник Сковорода, искоса глядевший на Вавилевского, и дородный поп с окладистой, похожей на лопату, бородою, к коему Александр и на аршин демонстративно не приближался, и худощавый, походивший на тевтонского рыцаря немец-доктор. Никита Сергеевич дал сигнал слугам, и те подали ароматные блюда.
Бефстроганов поднял бокал, встал из-за стола, слегка поклонившись перед присутствующими и произнес:
— Рад вас видеть, господа, в моем скромной гнездышке! Как всегда вы пришли сюда скрасить мои тяготы. Но сегодня наша маленькая компания пополнилась новым рекрутом. Извольте-с поднять бокал за Александра Николаевича Вавилевского, нашего земскаго учителя!
Когда бокалы были осушены, барин с прищуром поглядел на Александра и спросил:
— За какие это делишки темные вас в нашу Тмутаракань сослали? Не сами же вы сюда подались. Папенька ваш – статский советник, на одной Тамбовщине тысячу душ держит.
Когда Бефстроганов задавал вопрос, Сковорода посмотрел на Вавилевского с большой укоризною и ухмыльнулся.
Вавилевский показательно сделал мужественное холодное лицо (насколько, конечно лицо его можно было сделать мужественным) и произнес с показательным спокойствием:
-За участие в кружке по чтению Отто Розенбаха.
Внезапно Бефстроганов сильно расхохотался. Лицо его сделалось красным, чему способствовало еще и вино. Около минуты не мог он удержать хохота, но позже взял себя в руки, обтерев лысину и лицо платком:
— И вы всерьез, полагаете, cher ami, что этот Розенбах сам верит тому, что пишет?!
Вавилевский тоже покраснел, слушая сии слова. Барин продолжал:
— Да, это хорошая лазейка, так сказать, славу обресть: гнать ничего не значащие высокоумные сентенции для одурманивания молодежи! Это ж как у него, дай Бог вспомнить: «Капитализм есть оборотень…»
— «Вынужденный бесконечно пожирать свой собственный хвост – рабочую силу» — обиженно продолжил Вавилевский, в уголках глаз которого можно было увидеть маленькие слезы. – «Но коммунистический дух уже летает над миром и скоро озарится пламенем пролетарской революции!» — настойчиво закончил он фразу.
— Коммунистический дух есть дух нечистый! – внезапно встрял отец Трифон. – Надобно покаяться, а книги душепагубные сжечь, — геенне предать, где оным есть самое место!
Александр злобно посмотрел на батюшку и ответил:
— Не вам, попам, учить прогрессивное человечество! Вы выдумывали богов, дабы добиться повиновения эксплуатируемых эксплуататорам! Вы сжигали свободных людей на кострах инквизиции. Но теперь грядет эпоха свободы и всеобщего прозрения!
— Эх! – покачал головой священник – Вот я хоть и поп, да ничего в своей жизни не выдумал! Все по старине делаю, как отец научил, иерей Владимир, а того — его отец научил. Это вы у нас самые большие выдумщики. Все вам не по нраву, чем люди испокон веку жили. «Рече безумный в сердце своем – несть Бога…»
— Но Бога действительно нет. Это доказанный научный факт. – парировал Вавилевский.
Внезапно в беседу включился и Вольфенштейн:
— Я есть доктор и много заниматься наука. Я иметь мнение, что люди во все века думать, что знать все. Но потом оказываться, что не все. Посему, я иметь чистый вера в Иезус и почитать Мартин Лютер.
Вавилевский искренне надеялся, что просвещенный немец окажет поддержку в теологическом споре, но увы… А тут еще и урядник. Посему – лезть на рожон не стоит. И, руководствуясь, принципом разумного эгоизма, тему стоит закрыть. Но нанести последний укол противнику все-таки хотелось:
— Вы занимались естествоиспытанием, но не философиею…
— А что есть филозофия?! Филозофия не лечить пациент и не строить параход. Филозофия ничего не уметь делать, но много говорить и никому не помогать. А вы, mein freund, много заниматься наука? Много уметь?
Тут Вавилевский понял, что этот «последний укол» врагу был напрасным.
— Простите, господа. Мне немного дурно. Пойду, дыхну воздуха. – пробормотал Александр и направился на улицу.
— Ну, вот, расстроили мальчика. – саркастически сказал Бефстроганов гостям.
Вавилевский вышел в помещичий сад. Листья на деревьях еще только распускались. В воздухе пахло весенней, насыщенной влагой почвой. Александр пошел по тропинке, пролегавшей между плодовыми деревьями. В голове маячило одно: «Подумать только, соотечественник самого Розенбаха, а что несет. Позор! Это видимо от того, что он успел пожить в этой дикой варварской стране, ибо бытие определяет сознание!»
Внезапно Александр наткнулся на гуляющую в саду девицу. Она была в белом шерстяном платье, белой шляпке, из под которой выглядывали рыжие локоны; на плечах был фиолетовый шарф. Девица была хороша собой, несмотря на вздернутый кверху нос и немного пухлые губы. В глазах виделась мысль.
— Простите, если напугал вас. – произнес Вавилевский, немного растерявшись.
— После того, что здесь происходит, меня трудно чем-то напугать. – ответила она.
— Разрешите представиться. Александр Николаевич Вавилевский, земский учитель.
— Варвара, дочь того упыря, у коего вы смеете гостить.
— Да я, на самом деле, тоже не люблю этих эксплуататоров!
-А чего же за одним столом сидите?!
— Да, я на разведке здесь! – возмутился Александр. – Я слышу, какие у вас тут из усадьбы крики по ночам разносятся. Вот и пришел узнать. А так, я сам за правое дело пострадал. Я пребываю в ссылке за чтение Отто Розенбаха.
— Ах!… Так вы тоже социал-демократ?!
-Я революционер-передвижник….
-А я, можно сказать, тоже в ссылке. Смольный институт был для меня глотком свободы, иногда мы по ночам читали и Розенбаха, и Зигеркранца, и Шницеля. «Метафизику заработной платы» от руки карандашом переписывали! А сейчас вот, кровопивец этот взаперти держит, замуж отдать хочет. А сам крестьян своих по ночам в подвале пытает.
— Да как таковое возможно в наш просвещенный век! – возмутился Александр – Ведь скоро мы полетим к звездам и научимся добывать чистый теплород! А тут – такая вопиющая средневековая дикость. Мне жаль вас.
-Благодарствую. Только вот доктор Вольфенштейн говорил, что теплорода нет. А горение – это экзотермическая окислительная химическая реакция с помощью кислорода из воздуха.
— И вы слушаете этого сумасшедшего фанатика?! Он в Бога верит! Мракобесие какое! Теплорода, видите ли, нет, а Бог есть! Бог вместо теплорода у него. Как же нет теплорода?! У меня вот учебник из самой Франции 1796 года издания, где все доступно описано. Уже тогда ясно было доказано существование теплорода и его участие в процессе горения. Разве будут факты, ложные и непроверенные в учебник для юношества писать?! Надо же, немец, а мракобес, каких поискать! …Боговер….
Варвара увидела в Вавилевском человека напористого, верного идее, но чертовски наивного. Все-таки, это было лучше, нежели каждый день созерцать около себя чванливое болото помещичьей аристократии, священства и офицерства.
— Главное, чем вы сможете мне сейчас помочь, — ответила она Александру, — это скрасить мое несчастное одиночество в этом чуждом для меня мире! А ведь меня ждет каторга почище Сибири! Семья. Выдадут, и буду бесправное существо, собственность. Ах, бедная моя покойная маменька! Свел в могилу ее ирод. Да и вторую свою жену тоже свел. Так вот, чтоб хоть как-то скрасить свое бытие, я хочу переписываться с вами, Александр Николаевич. Наша кухарка Глаша , моя верная подруга, два раза в неделю ходит на базар. Я пошлю ее к вам. Может, потом удастся у отца одного из голубей экспроприировать на пользу угнетенным! Приятно было побеседовать. А сейчас – ступайте. Ваше долгое отсутствие за столом может вызвать нежелательные подозрения! А я не желаю, чтобы о нашем с вами знакомстве знали.
Вавилевский попрощался с Варварой Никитичной и двинулся к дому. Чувство несправедливости и обиды на весь мир, в коем только одно страдание, еще больше переполнило его душу, еще больше зазвучали ноты призыва переделать все! Александр даже сжал кулаки от злости.
Застольная компания за время отсутствия Вавилевского успела порядочно набраться, и никого порядком не волновало, куда пропал один из гостей. Никита Сергеевич напевал свой любимый романс, а Вольфенштейн наперебой “Was wollen wir trinken?” Александр тоже решил напиться от смешения чувств: «Да будьте вы все тысячу раз прокляты, эксплуататоры! Боговеры!»
Глава 3. Горе от ума.
«Бытие качества эмпирически снимается в для-себя-из-себя-вещи и переходит в сущность. Эта эманация есть первый акт становления духа из воли. Далее, иные духи трансцендентально выходят из себя и возникают в понятии, как определенные его моменты. Таковая субстанция априорно воспроизводится в сознании мыслящего индивидуума….» — Александр коротал вечер за увлекательным чтением, уже не ожидая получить письма от Варвары Никитичны. Базар уже давно закрылся, и любая кухарка уже должна была находиться дома. «А ведь, какая глубина мысли!» — не переставал восхищаться Александр. «Вот это поистине слова представителя развитого просвещенного народа! И никогда, наверное, в сей варварской стране ни один писатель и мыслитель не поднимется до подобной высоты постижения смысла!». Вошедшая в комнату Агафья оторвала его от возвышенных дум:
— Александр Николаевич! Вам девка какая-то на базаре письмецо передала. Я, чур, не открывала, не читала! Богом клянусь.
Вавилевский взял конверт и распечатал. Внутри был лист, исписанный аккуратным девичьим почерком. Сие, конечно, она…
«Здравствуйте, мой случайный знакомец! Простите, что заставила вас ждать, но написала письмо при первой же возможности. Мое положение все хуже и хуже. Это даже не Бастилия и Нижний Тагил, это вся жизнь, перечеркнутая жирным крестом несвободы. Папенька, vieux pervers, lui damner (старый извращенец, черт его побери), давеча сказал, что сюда едет Лемский. Мы обручены с ним против моей воли! Сие есть существо самое ужасное на свете, кроме, разумеется, царя. Как хорошо, что хоть с кем-то можно поделиться своею болью. Спасибо, что встретились мне. Буду помнить тот вечер, когда мы случайно повстречались….»
Вавилевского передернуло. Он перестал читать и скомкал листок от злости.
— Проклятье! Все им мало! Не бывать этому!
Так бывало с ним всегда, когда впереди вставала несправедливость. Нет, Александр не считал нужным бороться за Варвару Никитичну. Сии брачные игры, каковые встречаются практически у всех представителей животного мира, он считал недостойными прогрессивного человека. Но, другой вопрос, — когда страдает товарищ по борьбе. Не важно, что на нем – брюки или юбка. Пришла пора подготовки плана действий. Но не нужно забывать и о законе разумного эгоизма, — помочь товарищу так, чтобы не навредить себе, а достичь, по возможности, всеобщего блага.
Александр попросил у Агафьи вишневой наливки и заперся в комнате. Возможно, философия поможет выстроить нужный план. Откупоривая зубами бутыль, он снова пробежался глазами по строкам:
«Всякая вещь возникает сама из себя и бесконечно снимается в диалектическом тождестве с самой собой. Это и есть воля в качестве самоудовлетворения….»
-Правильно, воля! – пробормотал Вавилевский. Только ею и можно одолеть все это безобразие.
После того, как бутыль была осушена, Александра потянуло в сон. Он, не туша лампы, положил свою голову прямо на стол возле книги. Перед глазами возникала самая экзистирующая сущность сверхчеловека, раскидывающего железною рукой батальоны реакционного зла, помещичьего произвола и гнета. Но вдруг перед взглядом промелькнули те самые фиолетовый шарф, шляпка и умный взгляд…. И барский сад. Нет! Не бывать сему сентиментализму! Только борьба! Только победа!
Внезапно дрему снова развеял оглушительный крик из усадьбы Бефстроганова. Залаяли, проснувшиеся как по тревоге, все собаки Округи. «А как же там она, Варя, в этом храме реакционного мракобесия?! Нет! Никакого сентиментализма! Только борьба… Александр снова погрузился в сон.
На следующий день лишь Александр вернулся из школы и желал уже приступить к обеду, под окнами остановилась блестящая лакированная двуколка, управляемая пузатым кучером в картузе, красной рубахе и блестящих кирзовых сапогах. Кучер пыхтя слез с двуколки, привязал лошадь и последовал к дому.
— Доброго дня, барин Александр Николаевич!
-И вам доброго. Но не барин я. – ответил Александр.
-Сам Барин Никита Сергеевич Бефстроганов, да будут дни его долги, желают вас видеть. По срочному делу, как сказано было.
«Ну, хочет, — это хорошо, — подумал Вавилевский – еще повод с Варварой увидеться и обстановку оценить».
Александр оделся понаряднее и последовал с кучером.
Никита Сергеевич Бефстроганов встретил гостя в своем чопорном кабинете. Он был одет в красный бархатный халат и остроносые турецкие туфли. Было видно, что дома он сегодня еще не покидал. Никита Сергеевич поприветствовал Вавилевского и повелел слугам подать обоим кофею.
— Знаете, Александр, я давеча посмотрел на вас на ужине… Вот вы и надобны. В точку, в яблочко, как говорится!
— Для чего же? – поинтересовался Александр, в голове которого тут же всплыла мысль о Варваре Никитичне.
— Да, я знаете, тут ради приобщения к прекрасному театрик держу… Крепостной. Грибоедова ставлю. «Горе от ума». Беда вот, Чацкого найти не могу. Эти все мужики как будто топором тесаны. Не идет. Читают все через «о». Разве Чацкий таков? А вот на вас давеча гляжу. Так вот оно! Ну, как, согласны?!
Александр посчитал за честь играть на одной сцене с простыми крестьянами. Поэтому он дал свое согласие. А еще это означало повод почаще бывать в доме Бефстроганова.
— Вот и отлично – сказал Никита Сергеевич. А я, если не возражаете, Фамусов буду. Всегда себе такие роли характерные беру. Царей, богов… .- Вот вам сценарий.
Он протянул Александру томик Грибоедова, текст коего был изрядно исполосован разного рода правками.
— А для чего все это? — спросил Вавилевский.
— Ну, как вам сказать. Всякий художник имеет право на авторское прочтение данного драматургического произведения. От смены угла зрения в пьесе открываются новые грани, кои ранее для зрителя не были доступны.
Вавилевский пробежал глазами по тексту. Некоторое правки прямо сразили его:
Ну, Сонюшка, тебе покой я дам:
Бывают странны сны, а наяву страннее;
Искала ты себе травы,
Но опий проберет скорее;
Повыкинь вздор из головы;
Где чудеса, там мало складу. —
Поди-ка, затянись опять…
«А недурно, недурно – подумал Александр – прямо прогрессивно! А ведь когда-то настанет тот великий момент, когда отец предложит покурить опий своей дочери! Ведь весь последний успех в развитии философской мысли в Европе непременно связан с ростом числа опиумных курилен! Не так уж и плох этот Бефстроганов….». Но особый восторг вызвала финальная сцена:
Вон из Москвы! сюда я больше не ездок!
Карету мне, карету!
Но на последок ублажи, —
Хоть на секунду сиськи покажи!
-Сиськи!? – удивленно спросил Александр.
-Да, сиськи… — своим высоким голоском спокойно ответил Никита Сергеевич.
«Вот он – манифест. – снова подумал Вавилевский. – Дерзко и точно. Только поистине свободный человек способен сказать такое! А этот Бефстроганов далеко не так плох. Черт возьми! Да он сможет руководить революционным прогрессивным театром! Эх, такое сотворим, Робеспьер в гробу как веретено вертеться будет!»
Но вот скромная библиотека Никиты Сергеевича была полна всяких неприятных для Вавилевского вещей. Он взял с полки первую попавшуюся книгу, одно заглавие коей заставило Александра поморщиться: «Божею милостiю пиитъ Святозаръ БлаговещЪнскiй «За вЪру, Царя и ОтЪчество».
Вавилевский открыл книгу и поморщился еще больше:
«Чудно в Пост Великий тело укрощать,
Страсти и пороки голодом стращать.
И внимать сердечно, что сейчас, как встарь,
Нами управляет Православный Царь.
То, что с новой силой, после долгой тьмы,
Таврию родную покорили мы.
Ну а вслед за оной скоро покорим
Сам Константинополь, Иерусалим.
И взойдет над миром, Господи спаси,
Царь всея Вселенной, Царь всея Руси!»
«Да, с таковым чтением только в уборную и хаживать» — подумал Александр и взялся за другой том. От сей книги Вавилевского затошнило уже порядком: «Любомудръ Фiлимонъ Борода «Наука, какъ мракобЪсiе. О вреде душепагубнаго чтенiя». Сей труд содержал следующие сентенции:
\»Покамест науки не было, люди брады не сбривали. А егда негодники латынские стали булат острый выплавлять, о коем токмо диавол и нашептать может, то все во грех бритобрадства вплали… По единому сему примеру уже можно твердо сказать о том, что наука единый токмо грех и скорби миру чинит.\» Или, еще хуже:
«А такоже безбожники латынские глаголят, что мiръ якобы есть шарообразен, что нигде наблюдать не можно. Понеже был бы оный шарообразен, то те люди, кои снизу живут, прямиком в геенну бы низвергнуты были. Но сего не происходит, токмо души за грехи своя туда попадают. А из сего заключим, что учение о шаровидности мира есть ложно и душепагубно».
«Куда всем этим любомудрам до Розенбаха», — в сердцах подумал Александр. «И во всем этом антинаучном бреде ни слова нет ни о эфирном воздухе, ни о теплороде, ни о бесконечности и вечности Космоса!»
Он сказал Никите Сергеевичу, что не будет пропускать ни одной репетиции, а это означало, что вход в дом Бефстроганова для него теперь доступен. Они выпили еще по чашке кофея, и Александр отправился домой.
В воздухе все больше и больше пахло весенней растительностью, небо приобретало все более глубокий синий, летний, свет. Вавилевский шел к выходу через сад, ожидая вновь увидеть Варвару Никитичну, выискивая глазами ее филолетовый шарфик. Но все тщетно. Впереди уже были ворота, проскрипев которыми, привратник выпустил барского гостя из усадьбы.
Александр шагал по пыльной сельской улице, разглядывая оживающее по весне село. Но не радовала его эта картина. Нет, не потому, что он невольный узник этого, еще недавно чуждого, для него мира, — это-то как раз и льстило нашему герою, а то, что он ощущал впереди что-то гнетущее и страшное…
Только отужинав, Александр уселся за чтение. Огромный витиеватый том «Бытия духа в вещах» был освоен им всего наполовину, а прочесть этот труд был обязан каждый уважающий себя интеллигент. Глаза уже бегали по строчкам: «Всякий дух, покидая свое место, движется, совершая трансцензус понятия
воли, эмпанируя и экстраполируя свое определение в вещах самих по себе. Это, безо всякого сомнения, есть основа всякой науки….» . Внезапно чтение было прервано вбежавшей в комнату Агафьей:
— Александр Николаевич, к вам та же девица. Письмецо принесла.
Александр покинул комнату и устремился в сени. Там его ожидала высокая рябая девица с длинною косою, в сарафане и лаптях. Она поклонилась и протянула письмо, заверив, что оное от барышни Варвары Никитичны. Сердце Александра стучало с высокой частотою. Он торопливо развернул конверт и попросил девицу задержаться, дабы отправить ответ.
«Дорогой Александр Николаевич! Сегодня я наблюдала ваш визит к моему папеньке. Я подумала сначала, что вы спелись с этим lubrique vieux bouc (развратным старым козлом), но потом узнала, на что вы пошли, дабы чаще бывать ближе ко мне. Я поняла, что заставило вас согласиться на сей отвратительный балаган. Я признательна. Ибо не знать мне счастья, а вы мой единственный друг! Меня выдадут за человека, нет, за существо, кое я совершенно не люблю! Ваша Варвара».
Вавилевский тут же набросал ответное письмо:
«Уважаемая Варвара Никитична! Я прекрасно понимаю ваше положение, ибо боль товарища по борьбе – и моя боль тоже. В нашем стремлении, сломать все оковы старой жизни, мы едины. Особо печально мне лицезреть, как ваш отец собирается продать вас в рабство. Что есть семья, как не рабство? Конечно, вы не можете любить своего поработителя. Да, и, вообще, нет никакой любви. Это есть выдумка, дабы оправдать подчинение одного другому. Что есть любовь, кроме как засовывание фаллоса в вагину? Ничего. О сем любой культурный человек знает. Так что, держитесь и верьте в победу нового человечества. Ваш Александр Вавилевский»
Глава 4. Барышня-крестьянка.
Варвара как всегда поднялась ни свет ни заря, еще даже сельские петухи не пропели ни разу. Да и не спалось ей. Конечно, как будет спаться, ежели из подвала такой крик доносится, что вся дворня по усадьбе летает как угорелая? Совсем довел всех ирод Никита Сергеевич. На вилы бы таких, действительно. А еще не спалось Варваре и по иной причине. Еще давеча, на исходе сумерек, Глафира принесла ей письмецо от Александра Николаевича Вавилевского. Да то, как мы помним, было письмецо не из тех, какие обыкновенно влюбленные юноши шлют своим пассиям. При свете ночника, в дрожащих ручонках держа листок, Варя внимала сим написанным словам:
«…Что есть любовь, кроме как засовывание фаллоса в вагину? Ничего. О сем любой культурный человек знает. Так что, держитесь и верьте в победу нового человечества…». «А ведь то на самом деле, — размышляла девица с особливо трепетным придыханием. – Для чего же все это рыцарство, черт его дери, серенады под окнами, сонеты, романсы…? Да, ясно для чего! Чтоб потом вот так раз и завладеть тобой как вещью и наслаждаться, пока ты можешь быть предметом их наслаждений. А вот он, человек, кто не устрашился об этом так прямо и написать! Вот то и есть подлинная воля к истине. Вместо всех этих слащавых сонетов, написал, как оное на самом деле творится».
В таких вот томлениях духа и провела Варвара всю ночь. Зашедшая в ее комнату, нянюшка Серафима Прокопьевна заметила странное в глазах своей воспитанницы:
— Барышня Варвара Никитична, так лица ж на вас нету! Не хворь ли какая, упаси Господь?
— Тогда мне, Серафима, полегчает, когда сей изувер иродоподобный людей терзать по ночам прекратит!
— Негоже так супротив отца перечить! Ежели кому правеж чинит, то за дело! Ай, дайте ка угадаю, что ж ночкой то не спалось? О соколике о своем мечтали! О Лемском…. Вот прилетит на тройке и уведет под венец…
— Довольно, Серафима! Не пойду под венец…
— Да, как же это оно так?! Как подменили вас, барышня, после Смольного института. Как же не идти под венец-то?! Чадушек любимому мужу принести…
— Не подменили, Серафима. Я это. Просто прогрессивным мышлением прониклась.
— Что ж это за мышление такое?
— А это то, Серафима, чтоб обо всем судить так, как оное и есть на самом деле. По правилам – материализм зовется. Вот знаешь, что такое есть любовь?
— Ну…. Знать то знаю, а сказать не могу…
— Так вот и слушай, скажу тебе по-научному. Что есть любовь, кроме как засовывание фаллоса в вагину? Ничего.
— Так, простите, Варвара Никитична, чего-чего засовывание?! …. Ах, матушки светы! Догадалась. – Серафима Прокопьевна перекрестилась от неожиданности. – А ведь то правда…
Варвара продолжала:
— Так вот, все эти тройки да венчания, дабы потом нами как вещами владеть! И что ж в этом доброго?!
— А то ваша правда, Варвара Никитична. Вот будь у меня раньше этот ваш, как его… матренализм, я б за своего супостата не пошла! Сколько кровушки мне испортил, сатана… Придет бываючи в хмелю, да волокет меня на палати. Да изобьет исчо….
На утреннее правило Варвара не ходила, хотя до Смольного была весьма набожною. А посему, попросила Глашу, которая молилась еще за готовкой завтрака, принести ей кофею до того, как отец отправится завтракать. Да и сиживать с ним за одним столом не хотелось.
Варя с вожделением глотала свой бодрящий эликсир с целью хоть как то освежить свою невыспавшуюся голову. Она чувствовала, что так долго не протянет в этом аду. Мода на сии ночные пыточные потехи возникла у Никиты Сергеевича, пока Варвара была в Петербурге. Раньше все было не так.
— Глашь, — спросила Варвара, повернув на кухарку свои утомленные красные глаза – а сколь давно творится подобное?
-Да то, Варвара Никитична, с прошлого Ивана Купалы. Как барыня новая померла. Так вот с той поры, каждую ночь барин Никита Сергеевич спускается в погреб. И рев несусветный несется на всю Округу. Иногда и дохтурь Вольфенштейн с ним бывает. А погреб стерегут денно и нощно. Дворне даже приближаться запрещают. Видать, с самими бесами Никита Сергеевич сыгрался! Или… неужто САМ АТАМАН там у него….
— Забудь, Глаша, нет никакого Атамана. Сказки это, басни и выдумки. И бесов тоже нет. – ответствовала Варвара. Хотя, до Смольного сама гадала на каждые Святки, боялась чертей, держала чеснок и «Молот ведьм» под подушкою. Ну, и страшно боялась самого Атамана, о коем судачила вся Округа. А в Смольном, когда в руки барской дочери попала «Метафизика заработной платы» Отто Розенбаха, в коей, кроме пространного рассказа об экономической несправедливости якобы скрыто и между строк излагаются принципы нового прогрессивного мышления, все суеверия выветрились разом.
— Вот что! Я поняла – внезапно произнесла Варвара. Тут и статский советник Фандорин не надобен, дабы догадаться! Мой любезный папенька с доктором там людей препарируют заживо!
— Что, простите, делают? – замешкалась Глаша.
— Препарируют. Это, по-простому, разделывают, потрошат… Только для науки.
— Фу… Что ж вы такое говорите, Варвара Никитична…. Они что ж Бога не боятся?
— Нет Бога, а посему и бояться не кого. Но если мне удастся поймать их за сим занятием, собрать улики и сообщить оберполицмейстеру, то батюшку отправят в острог. А Округа мне перейдет… А я уж всем быстро вольные выпишу, открою училище и приют. Надобно только доказать…. Слушай, кто сегодня погреб стережет?
— Никифор, Варвара Никитична. Страшный держиморда. Как кого плеткой хлещет, так до мяса, а то и до костей. Любит его барин. Одна у него слабость – перед хмельным удержаться не может….
— Эх, Глаша! России надобны Розенбахи, а женщины рожают жандармов и таких вот держиморд! Тьфу… Ничего, сегодня я спущусь в погреб. Вечером, когда повара и кухарки готовят ужин, мы с тобой поменяемся одеждой. Ты будешь почивать у меня в комнате, а я прикинусь новой поварихой. И как бы невзначай пронесу около входа в погреб бутыль водки. Ну, и подсуну ее Никифору. Как он будет готов, войду в погреб и все выясню. А ежели меня поймают, то мне, в отличие от вас всех, ничего не будет. Да ежели и будет, мне нечего терять, кроме собственных оков!
В назначенный час Глаша поднялась в опочивальню Варвары Никитичны. Обеим было боязно и волнительно, сердца напряженно колотились, дыхание было сбивчивым. Конечно, впервые бросить вызов укладу! Или, как говорит интеллигенция, сломать систему…. Ну, тут ничего не поделать. Одними разговорами об общественном прогрессе и ужасах барщины, царизма и капитализма дел не исправить… Девушки поменялись платьями. Глаша заплела барышне длинную косу, измазала лицо сажей, чтоб никто не распознал в новой кухарке дочь помещика. Глаша же облачилась в варварину ночную сорочку.
После переодевания обе «революционерки» пристально и с удивлением рассматривали друг друга.
— Ой, Варвара Никитична! – воскликнула Глаша – Вот гляжу на вас, и так вот и не понять, что барышня. Один в один – девка дворовая.
— Вот видишь, одно лишь платье создает сию мнимую разницу меж человеками! Разве годится такое?! Ничего придет и в наш дом справедливость…И не зови меня более Варварой Никитичной! Варя я, Варвара. И на «вы» не зови, сестра.
На кухне Варваре пришлось туго. Еще бы! Руки ее никогда не держали ни лопаты для выпечки, ни ухвата, теста не мешивали. Старая кухарка Акулина постоянно одергивала новую работницу:
— И кто ж тебя-то, неумеху такую, на кухню-то послал… Ничего, научим, исправим.
Внезапно вошел сам Никита Сергеевич проверить, как идет приготовление. Ведь ближе к ночи к нему на огонек должен заехать старый товарищ сотник Заяицкий. Варвара, увидя отца, стала прятать лицо. Барин же начал ходить по кухне и пробовать готовящиеся яства, где соли добавить поболе, где, наоборот, патоки или сахара. Внезапно, он обронил на пол свою белоснежную перчатку из козьей кожи. Проходящая мимо с корзиною Варвара никак не отреагировала на произошедшее. Тогда Никита Сергеевич сказал ей:
— Эй, девка, не видишь, я перчатку обронил… Подай. Еще раз сама не поднимешь, розги научат.
Скрепя сердце Варя поставила корзину, наклонилась к полу, и не показывая лица, вручила барину Бефстроганову перчатку.
«Вот, оно как – крутилось в голове девушки. Ничего, старый хрыч, уж коли свою дочь готов унизить, коли на ней платье не барское, так и дочь тебя не пожалеет, когда срок придет!»
Когда все было готово, слуги стали брать готовые блюда и нести оные в гостиную. Утомленные повара и кухарки принялись отдыхать от тяжелого печного дыма. Тут-то Варвара и принялась за задуманное! Взяв большую водочную бутыль, якобы, к столу, она направилась вслед за слугами. Когда процессия проходила возле входа в погреб, Варя замедлила ход и, видя пристально жадный взгляд сторожа Никифора, сама обратилась к нему:
— Что глядишь-то так?! Знамо, не для тебя… На барский стол.
— Да что ж ты, кухарка подворотная, себе позволяешь! Вот, найду за что выпороть и до мяса высеку! До костей!
— А знаешь, — продолжала Варвара. Никита Сергеевич сегодня и так пьян будет. Возьми, умягчи душу жестокую!
Девица протянула бутыль сторожу. Уж чего-чего, а от такого он отказаться никак не мог…
Отсидевшись на кухне до нужного часа, Варвара взяла фонарь и снова пошла к погребу. Никифор уже мирно спал в обнимку с осушенной бутылью. На его кушаке, подтягивающем жирное пузо, висело кольцо с ключом. Отцепив ключ, Варвара отворила дверь. Из темноты обдало запахом плесени и испражнений. Девушка заперла за собою дверь и двинулась вниз по лестнице, освещая себе путь. Запах испражнений усиливался все больше. «Что ж они такое делают тут? – крутилось в голове».
Внезапно свет фонаря озарил большую железную решетку, в коей к каменной стене была прикована железными цепями нагая молодая женщина. Короткие цепи, сковавшие руки и ноги, не позволяли ей даже сесть. Грязная, измазанная собственными испражнениями, она подняла измученный взгляд на Варвару и, сотрясая тяжелыми цепями, заорала раскатистым басом…
У Вари, казалось, душа от такого ушла в пятки. Но она и не думала отступать, а спряталась за бочкой у противоположной стены и принялась наблюдать. В странной узнице подземелья узнала она молодую супругу отца Елизавету Михайловну, которая по заверению померла от неизведанной болезни после прошлой Купальской ночи, незадолго после женитьбы…
Через некоторое время дверь в погреб заскрипела, послышались шаги и забрезжил свет. Варвара погасила фонарь и спряталась получше. Вскоре она увидела подвыпившего за ужином отца в сопровождении доктора Вольфенштейна. Елизавета Михайловна, выпустив виноватую слезу, заорала вновь. То был звук, кой под силу издать лишь огромному монастырскому хору! Никита Сергеевич рухнул на колени перед клеткой и расплакался:
— Господи Боже мой… За что, мне сие!? Думал, что вновь на старости лет обрел счастие… А теперь…. Теперь вон не знаю, как помочь тебе, Лизонька.
Елизавета Михайловна снова выпустила слезу и виновато глянула на мужа.
Доктор Вольфенштейн дрожащими губами пробормотал:
— Медицина не знать такой болезнь и лечить не уметь…Я много читать про подобное.
— Да, толку-то от тебя, немчура! – разразился барин. – Вот нового врача выпишу из Петербурга
— Я бояться, тут не всякий выдержать! Доктор Мом и неделя в Округа не прожить.
— А все Атаман! Это отродье адово отобрало у меня счастье… Недаром о нем вся Округа судачила. Правда — это, а не бабья брехня! – бился в неистовстве барин, весь хмель с которого уже давно сошел.
— Наука не верить в Атаман. – спокойно отвечал Вольфенштейн.
— Да что может, твоя наука!? Что может… Бефстроганов в неистовстве схватил доктора за грудки, а прикованная Елизавета Михайловна вновь залилась неистовым басом.
Ночное варварино похождение так и осталось тайной для всех, кроме Глаши. Никифора самого высекли перед строем дворни за пьянство на посту и утерю ключа. Казалось бы, задуманное Варварой выполнено как она того и желала, только вот на следующий день, то ли от пережитого ужаса, то ли еще от чего, Варвара слегла с лихорадкой. Ее терзал неслыханный бред, в котором то мерещились неведомые ужасные создания, то некий гишпанец, названный
Хуан-Антонио Бондаренко, о коем Варвара никогда не слыхивала и не читала.
Доктор Вольфенштейн готовил микстуры, но сбить надолго жар не удавалось. Доктор даже подумывал о воспалении лёгких, спастись от коего есть великое чудо или великое мастерство врачевателя.
Когда на некоторое время жар и бред удалось усмирить, Варвара попросила оставить ее наедине с Глашей. Тут-то она и рассказала об увиденном ночью. Глаша, слушая рассказ, все время делала испуганные глаза ,крестилась и молилась шепотом.
— Не ведомо, что сие такое, но видно очень страшное… — пробормотала Варвара Никитична своим ослабшим голосом.
— Ведомо, Варя, ведомо – с дрожью отвечала Глаша и с особым придыханием добавила-… бЪсы.
Варвара уже ничего и не смела возражать, ибо и сил не было, и страх был велик…
Глава 5. Жених
Стоял уже знойный июнь. В жаркий полдень, когда, кажется, вся природа страждет от лучей палящего солнца, рои насекомых вьются над наливающимися соками травами, по узкой пыльной лесной дорожке, упрямо подгоняя коня, фыркающего от изнуряющей жажды, в сторону Округи ехал подпоручик гусарскаго полка Лемский. То был молодой мужчина грубого и непристойного нрава. Да и внешностью он обладал не лучшей. По одному первому взгляду на Лемского трудно было понять которого он пола. Тело его было нескладным: бедра широки, а плечи узки, на лице не росло бороды, а лишь некое подобие усов над верхней губою. За такие черты Лемского в свое время не желали принимать в полк и прозвали кавалерист-девица. Между тем голос его был низок и зычен, а кулаки увесисты. И в пьяных потасовках в кабаках подпоручик всегда выходил победителем. Кроме кабаков был он завсегдатаем домов терпимости, не брезговал домогаться и до совсем, казалось, юных девочек. Но, между тем, в дворянских салонах о Лемском судачили как светоче православия и благородном офицере.
Так случилось, что Никита Сергеевич Бефстроганов и отец Лемского в одной изрядно подвыпившей компании играли в преферанс. Когда Бефстроганов проиграл все свои деньги, какие имел с собою, а вино совершенно затмило разум, он поставил на кон… руку и сердце своей дочери Варвары. И проиграл. А карточный долг – дело чести. Так, и должна была Варвара Никитична пойти под венец за Лемскаго младшего!
Вот, в сей июньский день ехал он, дабы наконец-то обвенчаться…
Тем временем репетиции «Горя от ума» становились все более похожими на обыкновенный балаган. Крепостные актеры на столько плохо походили на свои роли, что сие могло вызвать у любого зрителя только смех. Особо стоит добавить, что Бефстроганов никогда не принимался за работу без рюмки другой для «привлекания муз». А воплощаясь в роль Фамусова Никита Сергеевич почему-то увенчивал свою лысину лавровым венцом. По видимости, сим он показывал, что слово famus латинское. А это поистине глубочайший намёк достойный истинного художника и философа.
Вавилевскому же настолько приглянулась идея поправок авторского текста, что сам вовсю старался вставлять в оригинал Грибоедова свои коррективы, как казалось, «революционно-прогрессивного» содержания. Так, Чацкий уже не попадает «с корабля на бал», а прилетает на Землю с коммунистического Марса. И именно посему фамусовский «реакционно-буржуазный» мир ему становится чуждым.
Бефстроганов сперва от таковых поправок как мог отпирался, но на роль Чацкого поставить больше было некого. Пришлось терпеть…
Чацкий: О Софья Павловна! Я Вам о Марсе расскажу!
О жизни без бкржуев и попов…
София:
Да, фантазер вы, Чацкий, я гляжу…
Чацкий:
Я делом доказать сие готов!
София: Делом?! Уж простите…
Чацкий: Пока вы тут под царский гнетом спите
Мы строим на Венеру мост!
София: О Чацкий! Ваш недуг не так то прост.
Чацкий: О горе от ума! Мне горе…
Александр же все надеялся хоть краешком глаза увидеть Варвару. Писем от нее уже долго не приходило. Лишь как-то на одной из репетиций Бефстроганов поведал спьяну, что дочь его в пребывает в нездоровьи. И таковая новость весьма затронула Вавилевского, но он, чтобы не испортить дела, старался не подавать виду. Александр гнал от себя те мысли о Варваре, какие обыкновенно рождаются в головах влюбленных. Ведь он, как натура просвещенная, понимал, что такие мысли суть лишь реакция нервной системы на выбросы гормонов в кровь. И ничего более! И наконец-то светочи науки сумели это разгадать! Сколько теперь людей можно спасти от ложных иллюзий! А еще раньше естествоиспытателей философы античности делали гениальные догадки. Дионисий Трахеобронхит еще в четвертом веке до новой эры писал: «Клянусь Гермесом! Но нет для мужа ничего более постыдного, нежели любовь к женщине. А философам, вообще, следует постигать себя через самоудовлетворение».
Варвару же, помимо неведомой болезни, длившейся почти с месяц, обуял звериной силы страх после увиденного. «Ведомо, Варя, ведомо, — бесы» — не вылетало из головы. Думала она писать и в уездную полицию, и Александру, но мысль о том, что пред нею сила весьма могущественная и неизведанная не давало Варваре пойти на этот шаг. Более того, это была и мысль о том, что за нею пристально наблюдают. Всплыли на поверхность все детские страхи о том, что и вся Округа и дом сей прокляты…
Вот в тот погожий июньский день наша история обрела новый. Барин Бефстроганов как всегда тяжело вздохнул, закончив репетицию, как в залу вбежал запыхавшийся дворецкий:
— Разрешите-с сказать-с, Никита-с Сергеевич-с!
-Ну, говори…
— Жених-с барышни-с Варвары-с Никитичны-с приехать-с изволили-с!
Бефстроганов засуетился. От волнения его лицо сделалось красным. Немного помявшись, он приказал дворецкому:
— Накрывайте на стол!
А потом обратился к Вавилевскому:
-А знаете, Саша, не торопитесь-ка домой. Составьте нам компанию. Познакомитесь с моей дочерью Варварой и с ее женихом бравым подпоручиком Лемским!
Александр с трудом сдерживал свои чувства. Отказаться от сего приглашения он не мог. Желание увидеть Варвару побеждало всю нелюбовь к помещичьему и мещанскому укладу! Более того, было желание вырвать Варвару из сего ненавистного уклада.
Стол был накрыт на освещенной летним солнцем веранде. Вокруг в саду жужжали, собирающие нектар, пчелы, цветы и кусты наливались соком.
Вавилевский и Бефстроганов уже сидели за столом, как на веранду, цокая шпорами и звеня саблей, тяжелою увесистою походкой вошел подпоручик Лемский. Никита Сергеевич представил его Александру. Опальный учитель и царский офицер неохотно пожали друг другу руки. С тревогою их взгляды встретились. На лицах обоих было написано, что причинят они друг другу неприятностей.
Лемский уселся у самовара нога на ногу и стал бесцеремонно пить чай, кой ему еще не успели предложить.
— Простите великодушно. Никита Сергеевич! Дорога нелегкая до вас, совсем жажда замучила, тысяча чертей!
Такого даже Вавилевский себе позволить не смел. Он хоть и прогрессивных взглядов, но натура тонкая, эстетическая. А тут, не то баба, не то мужик, в гусарском мундире и при сабле… Вот каких монструзов творит загнивающий царизм! Лемский продолжал:
— Ну-с, давайте к делу! Где-ж ваша… как ее? Тьфу! Ну, вы поняли….
Никита Сергеевич до сего дня видел Лемского младшего лишь мельком и знал по рассказам отца. Сие поведение обескуражило помещика. Нет, он не о таком и помыслить. Бефстроганов ведь тоже натура тонкая, — художник, театрал, Грибоедова переписывает. Но карточный долг свят! Поиграл так проиграл!
Слугам было велено привести Варвару…
Прошло, наверное, пять минут, как измученную и болезнью, и страхом, и безысходностию своего положения девицу буквально втащили на веранду. Вид ее был таков, будто ее аж на Голгофу волокут! И вот увидала Варвара в компании отца и ненавистного жениха… Александра Николаевича. Предал? Забыл? А вдруг хочет спаси… Она посмотрела на Вавилевского умоляющим взглядом. Но взгляд ее встретился с мерцанием солнечных бликов в маленьких круглых очках земскаго учителя… Наука, сухая и беспристрастная.
И тут Лемский произнес совсем непозволительную фразу:
— Хм.. . Никита Сергеевич, а на том даггератипе, кой вы мне присылали, она покраше будет… Я ведь, знаете, гусар, черт меня разорви, и в Петербурге живу…Ну, вы поняли…
«Voil; comment vous salaud! (вот так сволочь!) будь бы я моложе, я бы с ним стрелялся!» — подумал Бефстроганов, но помня о чести дворянина и карточном долге, сдержался….
Вечер прошел для всех, кроме Лемского, как настоящая пытка. Александр дождался момента и в сердцах покинул веранду, успев прошептать Варваре на ухо: «Ждите, я придумаю что-нибудь! Viva la resistance!»
Солнце двигалось к закату, в воздухе запахло сыростью, комары собирались в пищащие столпы. Улицы пустели, а в окнах загорались свечи и лучины. Не было покоя Александру Вавилевскому! Ноги сами вели его в кабак. Там было душно и шумно. Мужики пили пиво, водку и играли в кости. Бородатый цыган со здоровенною серьгой, пьяный до самих чертей, под гитару с двумя оборванными струнами напевал какую-то несусветицу:
«На душе мороз, а лбу испарина,
По спине оглоблями да плетьми,
Девка сварит зелье и будет под барином!
Мы же все под катами да татьми…»
Александр взял штоф водки и уселся за свободный стол. Налил и молниеносно осушил стопку. Тяжело на душе! Цыган продолжал под дружное напевание мужиков:
«Выйди ночью в лес да пройди опушкою,
Простони молитовку, покрестись,
А в ответ лишь бес пропоет кукушкою, —
Такова, голубчики, наша жысть!»
-Воистину-у-у! – закончил куплет спившийся пономарь Ерошка, тоже сидевший в кабаке.
Внезапно, увидев богато одетого Вавилевскрго, к нему подсел какой-то мужичок:
-Пожалуйте, барин, угостите, значится…
— Да, не барин я, не жалко мне для народа! – дрожащим голосом ответил Александр и налил ему стопку.
-Да, как не барин-то… Воно как одет! – удивился мужик. А потом подумав, почесав затылок добавил:
— А….ааа! Так вы ж этот, как его, … рыбеляр! Этоть как барин, а не барин, за народ, за мужика!
-Во-первых, не рыбеляр, а либерал! А, во-вторых, я не либерал! Я революционер-передвижник, свободный радикал!
И тут, видимо, подхватив смысл исполняемой песни, собеседник заговорил:
-А места-то наши дикие, проклятые! И опушкою ходить не надоть…
После этого мужик, выпучив глаза и перекрестившись, продолжил:
-В лесу, слышь-ко, сам атаман Бешбармак Тимофеевич клад свой проклятый стережет…
…Был, сказывают, у прошлого барина мужик крепостной, Мартын. Исправно работал, да не любили его приказчики. Лупили до костей, весь урожай и сено отнимали. Со всей семьею Мартынко голодал… И вот, значится, услыхал от стариков, что в лесу клад старинный закопан. Вот и думает Мартынко: «найду клад и заживу как барин Бефстроганов, а то и как сам Амператор». И вот, значится, на Ивана Купалу, в полную луну, пошел он клад искать. Глядит, — папоротник зацвел. Ну, ведомо, копать принялся… Выкопал ларь. А в нем, слышь-ко, сам Атаман Бешбармак Тимофеевич и был! – мужик снова перекрестился- Ох, и страшен! Ну, мертвец-то, он, знамо, страшен. Так и убил он Мартынку…. На утро мужики в канаве нашли. Без головы и сердце вырвано. Так вот, с той поры, на каждого Купалу, Атаман из земли выходит и по Округе бегает! Кур да коров давит! А, сказывают, что и барыню новую во прошлом годе съел… Вот.
Вавилевский думал рассказать невежде, что сие есть антинаучный бред, но после третьего штофа язык не поворачивался. Александр погрузился в сон…
— Защищайтесь, Бондаренко! Не видать вам, черт возьми, доньи Хуаниты…
— Отнюдь, дон Эрнесто Паскуале, сегодня я вас отправлю на корм грифам.
Бондаренко и Паскуале скрестили шпаги над пропастью, в серце самих Анд, куда наконец-то добрались христиане. Святая конкиста Испанской короны распространилась и на Новый Свет!
Хуан Антонио Бондаренко, лейтенант флота Его королевского Величества, безумно был влюблен в дочь дона Игуано Аморалеса Хуаниту. Но она любила некоего безродного матросика из Картахены Эрнесто Паскуале. А руки Хуаниты просил не кто-нибудь, а сам Алехандро Альфонсо Мария-Луиза де ла Роза Диас, граф Монте-Негро Кастильский.
Хозяин кабака уже выкидывал на улицу в усмерть пьяных посетителей. Дошла очередь и Вавилевского. Два крепких держиморды тащили его к дверям, а тот лишь бормотал: «Juan-Antonio Bondarenco, hispaniol…»
— Эй, вставай, картежник, сукин сын! Весь, видать проигрался, аж босой, вот и нажрался, скотина! – крепкий мужичина принялся будить Вавилевского, лежащего у кабака в сточной канаве. Солнце было уже высоко, улицы были уже достаточно людными, и работники кабака принялись устранять последствия вчерашнего кутежа.
Александр приподнялся. Голова просто раскалывалась, очки болтались на ухе. Такого похмелья у Вавилевского не было со времен студенческих гулянок в Петербурге! А последний раз он так напивался лишь когда, как и многие из его круга, сох по княжне Наташе Поклонской. Но то была иная жизнь! До Розенбаха, кой избавил своею «Метафизикою заработной платы» Александра от догматического сна и открыл ему глаза на реальность, каковая она есть.
Вавилевский осмотрелся: ноги были босы, «Breguet» вместе с золотою цепью тоже сняли. «Черт возьми! Ничего для трудового народа не жалко… Наступит коммунизм, и воровать перестанут. Все!» — пробормотал Александр и, шатаясь, поднялся на ноги. В глазах двоилось и плыло. Отряхнув с брюк шлепки свиного навоза и извергнув остатки вчерашнего пиршества, он побрел к дому.
— Ох, и царя на вас нет, Александр Николаевич! – восклицала Агафья, увидев Вавилевского в таковом виде.
-Ничего! Скоро этого царя вообще не будет. Ни на кого! Мы победим. Сие есть объективная научная необходимость!
— Да одумайтесь вы, Александр Николаевич, — восклицала Агафья – ну не совладать же вам супротив царя! У него ж вон, какая силища-то!
— А вот и совладать, Агафья! Совладать! Единажды трон уж качнулся! А раз единажды качнулся, мы его и до конца раскачаем! Вы о декабристах слыхивали?!
-Нет. Не знамо мне, что за декабристы такие…
— Вот потому и не знамо, что правду народу говорить боятся! А если когда и напишут про это, все вранье будет! А было это вот как. Лучшие люди империи поняли, что так больше нельзя жить, и хуже уже просто некуда. И они дождались дня, когда на престол должен венчаться наш император Николай Павлович, позорная крыса, прозванная «Палкой Европы». И четырнадцатого декабря 1825 года они вышли на Сенатскую площадь. Программа была проста – надо жить как в Европе, ибо Россия есть Европа. Но власть не услышала их зова, а народ, как всегда, закутался в свои ватники и не стал слышать зова разума! Тогда декабристы начали снимать с экипажей и телег колеса, нести их на площадь и поджигать! А затем, обвили канатами Медного Всадника и сдернули оного с пьедестала!
Вот после этого уже у кровожадного тирана и задрожали поджилки! И Николай Павлович промямлил оберполицмейстру генералу Шульгину:
-Прикажите уже жандармам разогнать этот….. не знаю… майдан. А то они все колеса в Петербурге сожгут! Не на чем ездить будет!
-Так, зима-с на дворе, ваше величество… На санях надобает едить…
— Разгоняйте….
— Ну, вот видите, — встряла Агафья – И разогнал царь этих ваших декабристов! Не получится ничего!
— А вот и получится! Я вот, революционер-передвижник, где бы не находился, всюду до народа правду доношу! Глаза всем открываю…. А для чего? Чтоб сразу весь народ восстал, а не только кучка самых отчаянных…
— Видно, как вы глаза открываете… По кабакам да по барским домам.
Глава 6. Дуэль.
— Тысяча чертей! Тысяча диких баранов! Да, чтоб вас всех… -, пьяный от портвейна, подпоручик Лемский с ноги ломился в запертую комнату Варвары Никитичны, которая в сие время скрывалась от домогательств этого сму
