Забрела в чужое поле,
вольной чудилась мне воля.
Распахнула руки в крылья,
ночь туманы растворила.
Побежала, побежала…
Небо звёзды обнажало.
вольной чудилась мне воля.
Распахнула руки в крылья,
ночь туманы растворила.
Побежала, побежала…
Небо звёзды обнажало.
Но взлететь не получилось.
Как же в небо я стремилась!
А потом споткнулась будто,
порвала, во что обута,
расцарапала колено.
Поняла, что властью плена
я объята, но не чую…
Словно боль мою врачуют…
В необычном где-то поле,
пусть в чужом, искала воли.
И попробовала снова,
то же всё, и то же слово…
Слёзы высохли, печали
вдруг бесследно убежали.
Удивляясь, понарошку
опрокинула лукошко.
Осветило будто солнце –
ягод было в нём на донце…
Оказалось, что сверх края.
Кто шутил со мной, играя?
Кто решил, что было важно
отменить запретов стражу
наяву, во сне тем боле?
Я теперь из снов решаю –
там чужое украшаю
разноцветной акварелью.
Бестелесное изделье
вышью солнечною гладью
и развешу прядь за прядью.
А когда взобьют метели
белоснежные постели
и прозрачные узоры
разукрасят все озёра,
и на стеклах звонкий иней
поглотит зимы унынье,
я в своей-чужой юдоли
пропаду и день, и доле –
потому что всюду, всюду
будет чудиться мне чудо.
