Поэту Станиславу Никулину посвящается
В одиночестве среди скалистых отрогов дикого мыса проводит поэт и певец день и ночь. И стихии ветра, солнца и волн разделяют с…Поэту Станиславу Никулину посвящается
В одиночестве среди скалистых отрогов дикого мыса проводит поэт и певец день и ночь. И стихии ветра, солнца и волн разделяют с ним его думы. Он переживает наисильнейший внутренний перелом: где-то осталась страна его детства, где-то единственный друг-поэт Виктор Лобачев… Утрачена и коллекция минералов, с такою любовью собранная им вместе с другом на отвалах породы из шахт; каждый камешек в той коллекции — это радость находки, гордость мальчишки-геолога. Здесь, где море, скалы и ветер — соседи старые, — здесь красиво, величественно… Но сердце тоскует по маленькому посёлку на окраине города Шахт, по дымящимся терриконам — свидетелям непосильного человеческого труда в глубинах недр.
В руках у него истрёпанная тетрадка. В ней стихи его. Он писал их там, у себя на родине. В них душа его края слилась с душою мальчишки-геолога и поэта, мальчишки, мечтавшего стать певцом как великий Карузо[1] или Марио Ланца[2], как Виталий Собинов… И что эти стихи теперь? Они лишь тревожат душу и больно пронзают сердце грустью воспоминаний…
— Сжечь тетрадь! — вдруг, мелькнула мысль. И тотчас же рукою нащупан в кармане коробок со спичками. И вот небольшой костерок занялся, разгорается… И пожелтевшие листки школьной тетради в клеточку, испещрённые строками, будто ожили, объятые языками пламени. И что-то магическое и тайное было в том, как строка за строкой исчезают в огне стихи. Будто огонь забирает себе их; будто вбирает в себя любовь, вдохновение, страсть, с которыми были написаны эти строки; вбирает всю его прежнюю жизнь, — вбирает, чтоб сохранить на веки вечные.
Костерок погас. Чёрный пепел едва лишь подрагивал от касаний лёгкого ветерка.
— Всё! — подумал Стас. — С прошлым покончено.
Он достал из кармана папиросы и закурил. Терпкий дым ударил в ноздри, голова слегка закружилась. Он докурил папиросу. Взглянул на пачку.
— С этим тоже покончено, — твёрдо сказал он вслух и, смяв пачку, отбросил в сторону. «Я теперь буду петь и только петь, — проносились мысли в уме его. — Я поставлю голос. Я буду петь!».
И он, обладая природным тенором, стал работать над голосом каждый день; сам, без педагога. Он выработал методику и нагружал голосовые связки, расширяя диапазон звучания. И в одно холодное зимнее утро, распеваясь под шум прибоя… сорвал свой голос.
ПОЭТ-СТРАННИК
С той поры, как сорвал Стас голос, минуло сорок лет. Стас уже не был молод. Как певец для сцены он не состоялся. Для этого нужно было ещё с малых лет отдать мальчика опытному педагогу вокала. Ведь в детстве, по мнению многих, у него был голос не хуже чем у Робертино Лоретти. И маленький Стасик, слушая по радио песни итальянского сверстника, знал их все наизусть и мечтал тоже так петь по радио. Робертино был из бедной семьи, и Стасик — из бедной. Робертино жил в капиталистической стране, а Стасик в свободном Советском Союзе. Но разница эта была существенной: тот жил в капиталистической, но поющей Италии, где ребёнка с голосом даже в бедной семье заметят; а для советского пролеткульта все дети рабочих равны, и совсем не важно, какими голосами будут петь они хором интернационал.
Возможность получить консерваторское образование появилась, когда Стасу было за пятьдесят. Но сказанные ему лично слова декана Московской консерватории имени Петра Ильича Чайковского, что по окончании заведения у нашего выпускника просто не останется времени, чтобы составить сценическую карьеру, конечно же, не утешили Стаса. Время было упущено. А петь для себя, для круга своих родных он мог и без консерваторского образования.
И вновь возвращается Стас к поэзии. Он пишет на темы любви и Природы. Он философ, он странник. Его муза, как Незнакомка у Блока — Далёкая Неведомая Милая. Незримая и прекрасная — она будет с ним до конца его дней — высокий идеал женственного — плод его воображения. Поднятый в «заоблачные выси» и в «звёздные края», образ недосягаемой Дамы, будет на протяжении всей его одинокой жизни вести за собой, наполняя творчество любовью и верой. Этот возвышенный чистый образ наделит высшим смыслом жизнь его, как наделяет смыслом жизнь вера в Бога.
Увлечение в юные годы геологией пробудило любовь к природе и странствиям. Поэт — странник. Вот он идёт по дорогам жизни:
«По острым скользким дна ступеням
Я шел, и не давал следа…»,
— и навстречу ему такие же, как и он, странники этой жизни — птицы, травы, ветры, облака… И к ним его слово — поэта-странника:
«Встречай меня, месяц!
Ты странствовать вышел,
Ко мне ты хотел бы сойти…».
Его слова — «К земным дорогам», «К человеческим рукам», «К ветру», «К мраку», «К поэтам», «К Богу»… А в ответ — «Голос волн», «Голос трав луговых» и… друг не прихотливый — посох:
«…всё так же бодр…
Пройдя, как мы,
Бесчисленные дали,
Где и поныне твой
Чуть слышен стук».
Идёт по Земле поэт, но дух его рвётся в просторы Вселенной:
«Что горные выси?!
Стремитесь их выше!»
«Но выше бросаю к мирам в неизвестность
Свой голос и мысль, и стих, и привет!»
Жизнь — тот путь, где
«…есть невыразимое:
Томительного стук,
Тоска невыносимая,
Предчувствие разлук…»,
где человек — скиталец, и где любовь — всё та же странница —
«далёкая, неведомая, милая»
в поисках которой, за которой или с которой бредёт по жизни человек:
«Устал идти я за Тобою,
Мне вечным кажется Твой путь…
Через снега, под вьюгой злою,
Иду с желаньем отдохнуть».
ЮРОДИВЫЙ
Наступили голодные 90-е годы. Вот уже несколько лет, как стоял Стас на паперти храма в центре города и просил подаяние. Оказался он здесь случайно (если судьбу можно считать случайной). Оказался вскоре после того, как похоронил свою мать-старушку; а до этого, тремя годами раньше, не стало его сестры. Эти два человека любили его; и душа его, как душа ребёнка, пребывала в спокойствии — «это моя семья» — считал он, никогда не имевший другой семьи. А когда их не стало, перестала существовать для него и семья. Были ещё два племянника, но они никак не были связаны с его родиной, тем далёким домом, откуда много лет назад приехал он с сестрой и мамой в Крым. Для племянников, родившихся здесь и выросших, это родина, а для него — чужбина.
И вот как-то, проходя мимо храма, он замедлил шаг, чтобы нищим подать копеечку. И завязался естественный разговор. И, видимо, Стас поделился горем, на что сердобольные попрошайки ответили: «Становись с нами, Стас. Веселее будет. Заодно и на хлебушек соберёшь».
На паперти дует холодный ветер,
На паперти нищий согбенно стоит.
Он просит прохожих — подайте!
За вас буду Бога молить:
Что б дал вам здоровья, богатства и счастья,
А мне бы безбедно — на старости жить.
С той поры он стоял под храмом. Стоял с тетрадкой в руках, куда записывал приходящие вдруг на память строки тех стихов, что когда-то взял огонь к себе на хранение. И теперь он делился со Стасом частью своих сокровищ, к тому ж преумноженных. «Жизнь человека — это тоже огонь — частица великого Солнца, — думал Стас. — Мы вбираем в себя материю, мы вбираем в себя слова и мир. Важно, чтобы другим тепло было подле нас». И когда случилось в девяностые голодать одному из его племянников, он приходил вечерами, мой бедный дядя, и приносил мне еду, купленную за подаяние, — он делился теплом души своей, он спасал мне жизнь.
И поистине: не сгорают бесследно рукописи; не проходит бесследно жизнь поэта.
ТАКАЯ ПРЕСНАЯ СВЕТЛАЯ ЖИЗНЬ
В храме служба вовсю. Народу много. В притворе в когорте нищих Стас стоит, бедный, согбенный, озябший от холода и… взволнованный. Кто-то из храмовых работников вынес и всучил ему в руки две потрёпанные книжки безвестных советских авторов. Он силится в полумраке притвора прочесть затёртые их названия, а я говорю ему: «Ну вот, теперь на досуге будет что почитать».
Да, минули Стасовы годы чтения. Меня поражает и радует в нём какая-то равнодушная неприязнь к казённому, светскому, обывательскому. Это не его стихия, не его стезя. Он выше любого успешного в этом мире. И что ему чин, слава, награды да почести — эти отметки общества, общества им презираемого, ведь он выше на свете всех; о, если бы только он осознал в себе это качество, он стал бы великим над сонмом прочих. Но тщеславие — не его черта, потому что он, хоть и тайный, но всё ж пророк! Да, немного таких. В этой жизни не испытавший ни радость признания, ни женской любви, ни отцовского счастья; не стяжавший ни почестей, ни наград, ни славы, подошёл он к концу пути, позади которого жизнь как большое ничто — безвкусная, пресная тризна. Кто из женщин осмелился б разделить такую? Да и можно ли полюбить ничто? — именно таковым видит людская серая масса возвышенное. Как ночных мотыльков огонь, манит обывательниц-женщин стихийное извержение жизни: где лава впадает в море, где всё кипит, бурлит и пенится!.. где ветры чувств молодые, буйные вздымают седые волны страсти! Для многих возвышенное в поэте — тихого омута воды, что годятся лишь для сведения счётов с жизнью.
Вот и Стас для них — ни тепла, ни холода, ни любви, ни ненависти, — жалость, грусть, тоска и… страх! Одинокий он перед массою этой серой, перед жизнью её клокочущей, и… перед смертью-забвением. И говорит в адрес поэта всяк проходящий мимо: «Он безнадёжно болен, он нищий, юродивый; хоть и поэт. Что поделать: юродство украло счастье и наградило папертью. Болящий же не подлежит осуждению». И при этой мысли, жалея, подает он поэту милостыню. Жизнь «человека с паперти» видится под углом стороннего наблюдателя в преломлённом свете: и легко свалить вину собственного непонимания на чужую болезнь или сирость.
Разве Стас живёт только папертью?! Разве пищей его духовной не являются величайшие произведения литературы и музыки?! Да и сам он — разве же не поэт, подаривший равнодушному к нему миру частицу своей живой души?! И нищенскую свою копейку разве не делит даже с немилосердными ближними?! Разве думает только лишь о себе?!
Быть непонятым — это крест! Быть непонятым — это распятие!
В 1993 году в только что начавшей выходить в Крыму православной газете «Слово» впервые были опубликованы несколько стихотворений Станислава Никулина. Сколько же было недовольства со стороны священства, что стихи не про церковь, не про библейского бога. Спустя одиннадцать лет, в 2004-м году вновь стихи Станислава были опубликованы в той же газете.
Однажды летом какой-то турист из России проявил интерес к тетради в руке у нищего. Полистал, прочитал и… пожелал эту тетрадь купить. Стас стоял в нерешительности: он до этого не торговал никогда стихами. Незнакомец же вынул из кошелька сторублёвку и протянул её Стасу. «Это было очень щедрое подаяние!» — радостно, как ребёнок, говорил всем Стас. Так купил кто-то рукопись «на корню», как покупали раньше у обедневшего крестьянина недозрелый хлеб, чтоб дождаться времени и, собрав урожай, продать дороже. Кто купивший стихи? Неведомо. Только с той поры загорелся поэт желанием отпечатать свои стихи отдельным сборником. «Значит, нужно людям, — думал Стас. — Значит, существует и мой читатель!». Он обратился сначала к тому племяннику, который в Москве имел бизнес свой и мог без труда издать книгу. Но богатый племянник махнул рукой, мол, пустое. И тогда бедный племянник, тот, с которым делил Стас свой нищенский хлеб, напечатал его стихи на машинке пишущей, а потом набрал на компьютере. На дворе стоял 2006 год, Стасу было шестьдесят пять, когда первый самиздатовский сборник его стихов увидел свет.
Ещё до нищенской паперти, когда ночами сторожил школу, он стал писать стихи-посвящения, стихи-загадки, и создал поэтический цикл «Голоса Природы».
Станислав — поэт-мистик, поэт-странник; и вся жизнь его была странствием в далях мистической, а точнее, Космической Земной Природы.
Космос в его поэзии непосредственно связан с планетой Земля, частью которой мы все являемся; Космос в понимании Стаса — это продолжение Земли в Бесконечности и продолжение нас в Вечности.
Идея, что мы в этой жизни лишь странники, не нова. Но воплотить эту идею в собственной жизни, признав её справедливость, дано не каждому. Да, он знал, что за гранью жизни нас ждёт лишь «ночь», сплошная бесконечная ночь небытия. Он понимал это и никогда не тешил себя обманом о призрачном потустороннем мире. Он не верил в придуманных людской трусостью разных богов, обещающих жизнь загробную. Мир один! И этот мир здесь, сейчас, с его прошлым, настоящим и будущим, с его мистикой и рационализмом. Но кто, прожив эту жизнь, не польстится ещё и на новую — вечную? А он имел в себе мужество не признать поголовной лжи; не признать ценой «вечной» жизни.
Стас нашёл свой покой под скалою у самого моря, у той старой деревни, где прошла его юность, где слагал он гимн Солнцу, травам и облакам, где воспел он стихию ветра и волн.
Пронесётся ли ветер, качая траву над его могилой, прощебечет ли птица, задержавшись на миг на соседнем кресте, прогремит ли гроза, иль прольётся весенний дождик…— все они были спутниками ему в большом странствии, что зовётся Жизнь. Певец Природы и любви. Он слился воедино с ними, став землёю, травою, холмами, став морем, облаками и Солнцем.
И как встарь будет Солнце вершить
Свой по небу извечный путь,
Полыхая закатом зорь.
_____________
На снимке: Станислав Никулин. Прибл. 1956-1959 гг.
