Когда я мотал свой срок в пятом классе,
давно, ещё при советской власти,
мне вечно казалось что ад — это здесь.
Спасали лишь гонор, да детская спесь.
Уже…Когда я мотал свой срок в пятом классе,
давно, ещё при советской власти,
мне вечно казалось что ад — это здесь.
Спасали лишь гонор, да детская спесь.
Уже перестройка, Чернобыль и \»Челленджер\»,
а мне лишь пинки — ведь и хил я, и бледен же.
Порой всемером, аж устали вконец —
ногами по рёбрам, руками в торец.
Травили и гнобили кодлой посменно:
зачем поперёк коллектива посмел я?
Нет правды нигде, и особенно дома.
Я чтил лишь соседа, Ольшангера Тома.
А мамка ругала, а отчим порол.
Увы, человечность — неверный пароль.
Но я не сломался и я не простил,
я местью свой путь из изгоев мостил.
Я был терпелив, и молчком по затылку
горазд был ударить молочной бутылкой,
а мог и в столовой плеснуть киселём:
зверёныш, я жил, окружённый зверьём.
И время пришло – отвязались, отстали,
хотя человечнее стали едва ли.
Всё просто: когда за спиною дерьмо —
уж лучше не трогать, пусть сдохнет само.
И тут же нашли ещё более слабых:
жестокость без смысла, победы без славы.
Но я не забыл как из дёсен кровит,
и им по возможности ставил на вид,
как больно быть битым, и горько — униженным.
Навряд ли по сердцу достоинства ниже нам.
Я выстоял, выжил без слёз и без сил,
под сильных не гнулся и слабых не бил.
Забавно, теперь всё как будто и не было,
Бог дал повзрослеть, но вот мудрости не дал нам.
И вот никаких тебе «ты уж прости».
Здесь совесть – в заложницах гордости.
Тогда не простил, и теперь не прощу.
За школьный мой срок без раздумий втащу.
