“Когда возгорится светильник,
его не увидит ни один человек.
Бог увидит.”
…“Когда возгорится светильник,
его не увидит ни один человек.
Бог увидит.”
Хорхе Луис Борхес
ДОМ
Дом мой в горах стоит на широком плато, нависающем над глубоким каменном колодцем. В доме большая библиотека. Плато — открыто и ничем не ограничено. Колодец глубок и дна его не видно. Вид с плато объясняет древнюю теорию о плоскости земли, так же как лежащие на плато облака с туманными его обитателями объясняют существование ангелов.
У края плато, над самым колодцем — терраса на которой я часто читаю в одиночестве, но иногда меня навещают самые невероятные гости.
Часто заходит Хорхе Луис Борхес, само явление которого легко объясняет бессмертие, что уж говорить о его философии.
БЕССМЕРТИЕ
Судя по Борхесу, я — бессмертна.
Во-первых, потому, что верю: поступок и мысль — это отражение более древних поступков и мыслей, затерявшихся в глубине исторических колодцев. Лирическое отступление: тут за Борхесом следует Томас Манн и его Иосиф. Или мой Иосиф. Он берет меня за руку, и мы садимся на краю колодца. Бросаем в колодец камешек, но всплеска не слышим. У колодца нет дна.
Во-вторых: “Ничто не случается однажды, ничто не ценно своей невозвратностью.” Как бы я не жалела о потери, меня не отпускает чувство множественного вхождения в одну и ту же реку. То ли река замерла, то ли течет так скоро, что перемена времени незаметна, то ли мой бег опережает собственное время. Иногда, вход в реку происходит со сдвигом в пространстве и времени, в нем в мою реку входит кто-то другой, моё событие в прошлом или будущем случается с другим человеком.
Здесь, в некотором роде, мне является Маяковский, болтающий с Пушкиным : “ У меня, да и у вас, в запасе вечность. Что нам потерять часок-другой?!”
Моя неторопливость пугающа.
ИЗ ЛЕКЦИЙ О ДАНТЕ
Странные вещи случаются в последнее время. Стоит мне о чем-нибудь подумать, как мысль моя материализуется и превращается в бытие. Не верите? Я тоже не верю.
Вот, например, думала я об истории с петухом — с трудом пытаюсь вспомнить, как возникла эта мысль. Ах, да…
На горе напротив — старый храм, построенный прямо в скале. По утрам там истошно кричит петух. Молодой монах — я наблюдаю эту же сцену ежедневно — с ружьем наготове, выбегает на веранду, хватает петуха и тащит его внутрь храма. До меня долетают недобрые крики монаха и петуха, длится эта катавасия недолго, но всегда успевает разбудить меня, как бы крепко я не спала. Петух часто сбегает из обители добра и света и дикий как бес, разгуливает по моему плато. Так случилось и накануне.
Шел дождь. Борхес и я сидели на крытой террасе и пили горький кофе. Божественная Комедия лежала на столе. Бес разгуливал под дождем и в ус не дул. Борхес рассказывал о Данте. О безосновательном обвинении автора комедии в жестокости. К нам подсел Ницше и дурно отозвался о Данте, назвав его: ”гиеной, стихоплетствующей над могилами\». Борхес ответил, что это громко, но не умно.;
Спустя некоторое время, с Холодной Горы; спустилась молодая женщина. Люцифер, дурно глядя, напал на нее. Женщина схватила петуха и совершенно обыденно отрывала ему голову. Голыми руками. Все замолчали, лишь хлюпнул носом Ницше, сказав, что петуха он есть не сможет. Минуту спустя к нам подошел монах с горящими глазами и спросил, взволнованно, не видели ли мы его петуха. Увидев меня, монах взволновался сильнее: — Я помню вас! Помню!
Монах был мне знаком, я его встречала где-то… И мне вспомнился мой рассказ об армянском монастыре, потонувшем в снегу. Я вспомнила монаха, оторванного от внешнего мира разбушевавшейся природой, о его петухе, топоре, дорожке крови на снегу, о крике одиночества.
Я никак не могла вспомнить, написала ли я этот рассказ, напечатала ли — если нет, хорошо бы написать — и я открыла компьютер и полезла на свой сайт проверить.
Первое, что я увидела на странице — лист моих читателей и произведений, которые они прочли за последние сутки. Вторым в листе был неизвестный читатель 177, который прочел “Десять или меньше. Жертвоприношение.”
Уже написан Вертер, — подумала я. А жаль.
САД РАСХОДЯЩИХСЯ ТРОПОК
Уже написан Вертер.
Какая ерунда, право — Монах написан! Вот он заперт в занесенном снегом горном монастыре. Он сходит с ума от одиночества. Гоняется за петухом. Кровь. Крик. Ну и что?
Вот я начну писать заново и кто знает куда меня заведет дорога.
Снег не начнется. Топора на месте не окажется. Петух улетит. Монах спустится с горы до снежной бури. Петух отправится в соседнюю деревню навестить курятник. Монах повесится. Петух будет кричать по утрам от одиночества. Молодая женщина не спустится с Холодной горы. Молодая и добрая женщина спустится с Холодной горы и не встретит не спустившуюся себя.. Монах отправится на базар продать Петуха. Петух сбежит. Солнце не взойдет, ибо некому будет петь ему хвалу по утрам. Монах напьется пьян в городе. Лавина накроет храм. Монах вернется к пустому порогу. А там живой петух хоронит зарезанного петуха. И сядут за стол на голой горе: Петух-добрый дух, Монах в сапогах, Курочка-петушиная подружка, Молодуха-добрая духом, Ницше-столяр да Борхес-плотник, будут чай попивать, а храм сам себя отстроит.
Троп развития у повествования немерено. Точь в точь, как в Саду Расходящихся Тропок Цюй Пена. Сад-Книга, сад-лабиринт, сад роящихся дорожек, сходящихся, расходящихся, пересекающихся, параллельных, сад бесконечных многоуровневых временных построек, “незримый лабиринт времени”. Цюй Пен не верил в абсолютное время, как всякий настоящий художник, сочинения которого ведут себя непредсказуемо, многоэтажно, безответственно, живут сами по себе, свободно и наплевательски по отношению к своему творцу. Некоторые художники не выдерживают и… Тут тоже много вариантов, иногда без какого либо смещения по времени, часто одновременно неприятных. Тут, совершенно кстати, подсядет к столу Б.Акунин и все его писатели-самоубийцы.
КНИГА НАЧАЛ
Не к месту будет упоминание о моей дочери, которая мечтает написать книгу. Я прочитала не менее 20 предисловий, пятидесяти первых глав, семидесяти начал разных историй, но никогда — завершенную книгу.
Каждая попытка интересна, но когда речь заходит о продолжении, то оказывается, что в каждом случае вариантов такое количество, что продолжить книгу нет никакой возможности.
Я предложила молодой писательнице опубликовать Книгу Начал. Есть вероятность, что Читатель останется доволен, если его не постигнет участь Писателя.
МОМЕНТЫ
Дождь кончился. Плато блестело от дождя, небо еще не просохло от пролившейся на землю воды.
— Посмотрите, Борхес, два зеркала!
Борхес улыбнулся :
— Лабиринт.
Я переспросила, и Борхес пояснил: “достаточно двух зеркал, поставленных одно против другого, чтобы создать лабиринт.”
Мне подумалось, что писатель и читатель — тоже два зеркала, и отношения между ними — настоящий лабиринт. Писатель минотавр, читатель — Тезей. Бывает и наоборот. Легко Творцу быть писателем. Сам Книгу напишет. Сам и читателей сотворит…
Не успела я додумать эту мысль, как Борхес хмыкнул: “Еврейские каббалисты утверждали, что Писание создано для каждого из правоверных; с этим можно согласиться, если вспомнить, что творец текста и читателей один и тот же — Бог”
— Маэстро, “Я не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу.” Вы улыбаетесь? Ага, вы преследуете меня, господин Борхес? И все же моментами я от вас отрываюсь, вернее отстою, вы, вдруг, оказываетесь далеко впереди меня. Я оказываюсь на обратной стороне листа Мебиуса, хотя сторона у него одна. Не смейтесь, потому что я не согласна с вами по самому главному вопросу:
“Смерть (или память о смерти) наполняет людей возвышенными чувствами и делает жизнь ценной.”
Нет. Смерть обесценивает жизнь! Обесценивает до такой степени, что становится совершенно необходимым создание всемогущества, потустороннего мира, наказаний, обещаний, жертвоприношений, искуплений.
Только бессмертие, или его обещание, или миф о нем может заставить человека задуматься о ценности жизни. Только бессмертный может быть праведником.
Впрочем, вы бессмертны, вам легко говорить о смерти. Даже ваши “Моменты” кричат о вашем благочестии:
“Если бы я мог прожить жизнь еще раз,
В ней я бы постарался чаще ошибаться.
Я бы не стремился быть таким совершенным
и смотрел на все проще.
Я сумел бы оказаться глупее, чем получилось,
И лишь очень немногое принимал бы всерьез.”
Каким счастливым, каким праведным человеком вы были, Хорхе Луис Борхес! С вами рядом становишься немного бледнее, беспросветнее, грешнее и, одновременно, бессмертнее.
Если бы я могла прожить жизнь еще раз,
Как бы мне хотелось совершать меньше ошибок,
Я бы стремилась быть совершенной,
и смотреть на все внимательно,
и видеть глубину вещей, их дно и небо,
Я сумела бы оказаться дальновиднее,
я бы не повиновалась чужому выбору.
Я бы хотела выбирать сама
Я бы хотела выбирать
и не лгать себе,
и не лгать себе,
не лгать.
Я, господин Борхес, пыталась говорить на вашем языке, но неудачно, ибо он только ваш, а вот и скромный мой:
Если б отмерено было два срока — Viva, Елена!
Я бы гуляла, я бы гуляла в Саду Цюй Пена
Я бы прошлась по всем расходящимся тропам Эдема
Я бы играла со временем в прятки , пела ,
Ловко ныряла в пенное дно водопада,
Плавала с рыбами, с птицами в синем эфире летала,
и выбирала, сама выбирала, тщательно выбирала:
Время, пространство, судьбу, ворота храма,
Древо, яблоко, змея,
Адама
июль 5, 2015
елена нижний рейн
вдоль красной реки, до синей горы
——————————————————————————————————————————————
НАРЕЗКИ(КОММЕНТАРИИ, ЦИТАТЫ, ССЫЛКИ)
1. Х. Л. Борхес. Бессмертный.
“Смерть (или память о смерти) наполняет людей возвышенными чувствами и делает жизнь ценной. Ощущая себя существами недолговечными, люди и ведут себя, соответственно; каждое совершаемое деяние может оказаться последним; нет лица, чьи черты не сотрутся, подобно лицам, являющимся во сне. Всё у смертных имеет ценность — невозвратимую и роковую.
У Бессмертных же, напротив, всякий поступок (и всякая мысль) — лишь отголосок других, которые уже случались в затерявшемся далеке прошлого, или точное предвестие тех, что в будущем станут повторяться и повторяться до умопомрачения. Нет ничего, что бы не казалось отражением, блуждающим меж никогда не устающих зеркал. Ничто не случается однажды, ничто не ценно своей невозвратностью.”
2. Х. Л. Борхес. Девять эссе о Данте
“Рассмотрим сцену. В ледяных недрах 9-го круга Уголино вечно грызет затылок Руджиери дельи Убальдини, вытирая окровавленный рот волосами предателя. Подняв рот (не лицо!) от ужасного яства, рассказывает, что Руджиери предал его и заточил с сыновьями в башню. Сквозь узкое оконце он видел, как много лун рождалось и умирало – вплоть до той ночи, когда приснилось, что Руджиери с голодными псами охотится на склоне горы за волком и волчатами. На рассвете послышались удары молота, запечатавшего вход в башню. Прошли день и ночь в безмолвии. Уголино, терзаемый горем, кусал руки; дети, подумав, что отца мучит голод, предложили утолить его своей плотью, которую он породил. Между пятым и шестым днем Уголино видел, как дети умирают один за другим. Тогда он ослеп и говорил со своими мертвецами, рыдал и ощупывал их в темноте; потом голод оказался сильнее горя.
Я рассказал, как это понимали первые комментаторы.
”
3.. Данте Алигьери. Божественная Комедия.
61 \»Отец, ешь нас, нам это легче будет;
Ты дал нам эти жалкие тела, —
Возьми их сам; так справедливость судит\».
64 Но я утих, чтоб им не делать зла.
В безмолвье день, за ним другой промчался.
Зачем, земля, ты нас не пожрала!
67 Настал четвертый. Гаддо зашатался
И бросился к моим ногам, стеня:
\»Отец, да помоги же!\» — и скончался.
70 И я, как ты здесь смотришь на меня,
Смотрел, как трое пали Друг за другом
От пятого и до шестого дня.
73 Уже слепой, я щупал их с испугом,
Два дня звал мертвых с воплями тоски;
Но злей, чем горе, голод был недугом\».
4. Х.Л. Борхес. Сад расходящихся тропок
“Во всех сочинениях персонажи, встречающие многие альтернативы, всегда выбирают что-то одно и отвергают другое. В романе прихотливого Цюй Пена они выбирают – одновременно – все открывающиеся перед ними пути. Он «создает», таким образом, для одних и тех же лиц разные будущие времена, разные «завтра», которые в свою очередь множатся и ветвятся. “
“«Сад ветвящихся дорожек» – это гигантская загадка или притча, где задуманный «предмет» – «время».”
“«Сад ветвящихся дорожек» – не совершенный, но и не ошибочный образ вселенной: именно такой ее видел Цюй Пен. В отличие от Ньютона и Шопенгауэра ваш предок не верил в единообразное, абсолютное время. Он видел нескончаемые ветви времен, до умопомрачения огромную сеть расходящихся, смыкающихся и параллельных отрезков времени. И это переплетение времен, которые сближаются, ветвятся, обрываются или не соприкасаются в наших жизнях, охватывает все возможные варианты. Мы не существуем в большинстве этих времен, в одних существуете вы, а я – нет; в других живу я, а вы – нет; в каких-то существуем мы оба. В последнем случае, дарованном мне счастливой судьбой, вы у меня в гостях. В другом – вы, войдя в мой дом, находите меня мертвым, а в третьем – я произношу эти же самые слова, но я – лишь видение, призрак.”
5. Х. Л. Борхес. Семь вечеров . Божественная комедия
“Идея текста, дающего возможность множества прочтений, характерна для средних веков, противоречивых и сложных, оставивших нам готическую архитектуру, исландские саги и схоластическую философию, в которой все служило предметом споров. Они, кроме того, дали нам «Комедию», которую мы не перестаем читать и которая не перестает нас поражать; ее протяженность больше нашей жизни, наших жизней, с каждым поколением читателей она становится все богаче.
Здесь уместно вспомнить Иоанна Скота Эригену, говорившего, что Писание содержит бесконечное множество смыслов и его можно сравнить с переливами на развернутом павлиньем хвосте.
Еврейские каббалисты утверждали, что Писание создано для каждого из правоверных; с этим можно согласиться, если вспомнить, что творец текста и читателей один и тот же – Бог. Данте не обязательно было полагать, что изображенные им картины соответствуют реальному образу мира мертвых. Нет, Данте не мог так думать.”
“Каждый навеки определен одним-единственным мигом своей жизни — мигом,
когда человек встречается навсегда с самим собой. Считается, что Данте
осуждает Франческу, жесток по отношению к ней. Думать так — значит забыть о
Третьем герое. Те, кто не понимает \»Комедии\», считают, что Данте написал ее,
чтобы свести счеты с врагами и обласкать друзей. Нет ничего более ложного.
Ницше называл Данте гиеной, слагающей стихи среди могил. Гиена, слагающая
стихи, — нелепый образ, к тому же Данте не наслаждается болью. Он знает,
что есть грехи смертные, неискупимые. Для каждого он выбирает одного
человека, совершившего этот грех, пусть даже во всех других отношениях
замечательного и славного. Франческо и Паоло — сладострастники. У них нет
других грехов, но и одного достаточно, чтобы осудить их.”
4. Борхес. Моменты. Перевод О. Ясинского
http://www.litmir.co/a/?id=877
http://www.lib.ru/BORHES/
