Посвящается бабушке Зиминой Екатерине Николаевне,
прошедшей Ленинградскую блокаду.
Ленинградская область, Красный Бор —
Там прошло все ее детство.
прошедшей Ленинградскую блокаду.
Ленинградская область, Красный Бор —
Там прошло все ее детство.
Папа умело чинит забор,
Запел патефон по соседству.
Мама развешивает белье,
Губами мотив напевает,
Старшая Катя чинит тряпье,
Гладит и зашивает.
Братья играются на траве,
Солнышко светит ясно.
Мысли добрые в голове —
Все хорошо, все прекрасно.
Школьные годы, детские шалости,
Вечер выпускной.
Всю ночь танцевать – и ни капли усталости.
Еще в воздухе пахнет весной.
Папа взял на работу
В учебный комбинат.
Как-то купили в субботу
Ей новенький наряд.
Крепдешиновое платье телесного цвета,
На пластинке — «кукарача».
Под ногами, казалось, вертелась планета,
От счастья чуть не плача.
Первая влюбленность, первый мальчик,
Чувство чистое, как слеза.
Он пускал в нее солнечный зайчик,
Она закрывала глаза.
В общем, юность наступила,
Кате шестнадцать лет.
В тот день она получила
Во взрослую жизнь билет.
В июне, двадцать второго,
Всей семьей мирно чай пили.
В душе поднялась тревога.
По радио войну объявили.
Это было что-то ужасное,
Все в переполохе.
Война — дело опасное.
С войной шутки плохи.
Папа тихонько заплакал,
Сказав, что это горе.
За окном мелкий дождь капал,
Предвещавший слез море.
Начались митинги повсеместно,
Из мужчин набирали солдат.
Получившие повестку, как известно,
Уходили в военкомат.
Молодежь мобилизовали
На оборонительные работы.
Катя с подружками копали
Лопатами и кирками окопы.
Землю носилками носили,
Тяжелая была работа.
Из самолета людей косила
Очередь с пулемета.
И убитые первые, и раненые,
Крик, плач, — в общем, ужасно.
И от тяжкой работы как вареные,
А еще вчера было все прекрасно.
Все ближе враг продвигался,
Уже был от них совсем близко.
Приглушенный рев танков врывался,
И мессера, как вороны, летали низко.
Войска отходили к Ленинграду,
Люди тоже уезжали туда.
Никто не знал про блокаду,
Никто не знал, что там ждет беда.
Об этом страшно вспоминать,
А преступление – забыть.
Когда рыдающая мать
Детей не может накормить.
Пусть помнят и знают те страшные муки
Умирающих от холода и стужи.
Как, умирая, опускаются руки,
Перед смертью мечтая про теплый ужин.
Пусть никогда вам не доведется
Пережить, что упало на их долю.
Пусть ваш ребенок всегда смеется,
И чтоб кушал он сладко и вволю.
Пусть Господь вас всегда хранит,
Ваших внуков и ваших детей.
И пусть сердце за них не болит,
И пусть жизнь ваша будет светлей.
Осень, сорок первый год.
Желудок сосет — в нем пусто.
Едут в совхоз на огород —
Там когда-то росла капуста.
Потом были в складах, где хранят комбикорм,
Но его уже как не бывало.
Все хотели найти хоть какой-нибудь корм,
Ведь тогда всем еды не хватало.
Нет дров, нет света, нет воды,
Хмурое небо над ними.
Человек не может без еды.
Люди от голода стали немыми.
Немытые, грязные, кутались в пледы.
Норма хлеба – сто двадцать пять грамм.
Многие из них не дождутся победы,
Но Ленинград не сдадут врагам!
Ходили на свинарник при воинской части —
Там держали свиней для гостей.
Макуху в навозе найти – это счастье,
И в сумку набрать пять горстей…
Катя поехала за картошкой
На совхозные поля.
От снарядов и бомбежки —
В рваных ранах вся земля.
Ей пришлось под обстрелом копать,
И руками землю грести.
Килограмм, может, восемь успела собрать —
Нужно было хоть что-то домой принести.
Кое-как в поезд села,
Шедший в Ленинград.
От счастья душа пела:
Есть чем накормить ребят!
…Поезд разбомбили,
Но Катя выскочила с мешком.
Много в тот день людей убили…
А домой не дойдешь пешком.
Вагоны сформировали,
И всех отвезли в город.
Раненые стонали,
А из выбитых окон – холод.
Она шла домой, неся мешок,
И видит, что дом, где жили, —
У Кати случился минутный шок, —
Его больше нет, его разбомбили!
Все разнесено вокруг,
Воронки от бомб везде.
А, может, кто-то выжил вдруг?..
Но нет никого и нигде.
Катя начала плакать,
Вдруг — папин голос зовет.
И слезы из глаз перестали капать:
Папа навстречу ей идет.
«Доченька, все живы,
Не плачь, иди сюда.»
От нервов тряслись жилы, —
Их обошла в тот день беда.
Декабрь, январь, все холодней и холодней,
Остается только дневной паек.
И с каждым днем все голодней, —
А победы день так далек…
Если выкупишь хлеба вперед на день,
Попросишь продавца дать на завтра,
И съешь его в этот же день, —
Будешь голодным до послезавтра.
От лошади шкуру папа где-то достал —
Она вся гнилая, в земле.
Он резать ее кусочками стал,
И промывал в воде.
Они положат ее, гнилую, в мешок,
И с собой везде несут.
Сварят от нее кусок,
А потом всей семьей грызут.
Ели собаку — где-то папа убил,
Мамину шубу овчинную.
Он детей очень сильно любил,
И всегда улыбался улыбкой невинною.
Было очень холодно, топили одеждой,
Оббивали у дзотов углы.
Но все жили тогда одною надеждою —
Все ждали конца войны…
Штаны, телогрейки с заплатами,
На фашистов не хватало злости.
Больно смотреть, когда грязными лапами
На помойке люди хватают кости…
Забудь про картошку, забудь про крупы, —
На месяц паек скудный.
На улицах — замерзшие трупы,
Словно настал день судный.
Саша, брат Кати, в училище учился,
У них была чуть больше пайка.
Один раз он умудрился
Принести ей еды под фуфайкой.
Катя несла ее домой.
По дороге какой-то мальчишка напал.
Он ударил девчонку в живот ногой,
И всю еду отобрал…
Семнадцатого января Катя пошла
Продать на базар одеяло.
Она до базара еле дошла,
Опухшие ноги передвигала.
Пришла, стоит, торгует,
Подходит к ней один дядя.
В лицо морозный ветер дует,
Она застыла, в точку глядя.
Выбритый, чисто одетый.
А дома папа умирал…
До блеска начищены штиблеты,
По виду — словно генерал.
«Сколько хочешь за одеяло?»
Его купили перед войной.
«Я бы на двести грамм хлеба сменяла —
Дома папа лежит больной…»
Он говорит: «Ну, пошли.
Вот это — дом наш.»
В какую-то арку зашли,
Поднялись на второй этаж.
Звонит в дверь черную,
Открыла высокая женщина.
Завели Катю в залу просторную —
Абажуром люстра увенчана.
Он сказал: «Продает одеяло,
Чтобы папу спасти.»
На руке кольцо засияло —
Он велел им хлеба нести.
Огромную буханку в зал внесли,
В ушах раздался гул.
У Кати руки затряслись, —
Он ее посадил на стул.
Они отрезали третью часть хлеба,
Положили десяток картошки,
В этот день было синее небо, —
Братья дома заплещут в ладошки.
Завязали ей узелок,
Дали попить сладкий чай,
А к нему — еще хлеба кусок.
«Иди, деточка, папу спасай.»
Катя на колени упала,
Обхватила мужчины ногу,
Её с благодарностью целовала
За то, что дали всего так много…
Спасти она не смогла отца,
Пока дошла —
На маме не было лица…
Беда пришла.
Семнадцатое января, сорок первый год.
Папа их покинул.
Потерявший надежду русский народ
От мороза и голода гинул…
Тогда мертвого папу они положили
На отдельную кровать.
Всех, в чем ходили, — в том и ложили,
Не было что выбирать.
Бесконечные вереницы
Без гробов покойников везущих,
Замотанные в простыни тела и лица,
И детские свертки в руках несущих.
Бесконечные бомбежки,
Голод, вши везде,
Исхудавшие ладошки
Тянутся к еде…
Это было ужасно —
По коридору, как тени,
Трупы умерших напрасно.
Врагу не поставить их на колени!
Покойников не вывозили:
Не успевали машины собирать.
Один на один их ложили,
И в комнатах с ними ложились спать…
Осталось их четверо с мамой,
Они все вместе спали.
Саша, Вова и Лёнечка малый —
Из-за войны все взрослыми стали.
Маскировка окна – как бы города нет.
Ни одно окно не горит,
А если немец увидит свет —
То обстрел с дальнобойных, а то и бомбит.
Везут на кладбище папу Катя с Сашей,
Кое-как вытащили на крыльцо.
С ним попрощалась мама наша,
Накрыла простынью лицо…
На саночки положили,
А ноги свисали до земли.
И потянули от дома, где жили,
Где боролись, выживали, как могли.
Взорванные траншеи – общие могилы.
Привезет самосвал мертвецов.
Самим хоронить не хватало силы
Своих матерей, дочерей и отцов.
Кто как лежит и кто в какой позе, —
Снегом трупы занесет.
Развиваются волосы на лютом морозе,
Пока их снег не заметет…
Семнадцатого февраля умерла мама.
Умирая, хлебушка просила…
Но не было в доме хлеба и грамма,
А мама свой хлеб раньше детям делила…
Две недели спали с мертвой мамой,
В чем умерла — в том и отвезли.
Положили они с Сашей маму в яму,
А домой пустые санки повезли…
Невозможно это забыть.
Это — сверх человеческих сил.
Но город продолжал жить,
Хотя голод и холод людей косил.
Не стало мамы…
Остались вчетвером.
Выкупают хлеба граммы,
Теперь на Кате весь дом.
Чтобы были опилки — тумбочку пилили,
И заливали их в тарелке кипятком,
И этот суп потом они солили,
И набивали этим супом рот битком.
Топят печку одеждой,
Уже март, — а все еще холод.
Умирают люди с надеждой,
Что завтра закончится голод…
Одиннадцатого марта Катя выла:
Умер Вова, сгрыз пальцы в кровь.
Восемь лет ему было,
Катя близких теряла вновь…
Его так и не хоронили,
Завернули в простынь,
В комнате положили,
Оставили просто…
Лёню Катя с Сашей в детдом отвезли,
На саночки посадили.
Кожа да кости — они привезли,
Проведывать несколько раз приходили.
Ему суждено было жить, —
Ведь умирало детей в детдоме сколько,
Крепкая у Лёни жизни нить,
Он перенес все муки стойко.
Получили эвакуационные листы
В апреле сорок второго.
Они все же дождались весны!
Жаль, остался не захороненным Вова…
Они уехали. Прощай, наш дорогой…
Братик, где твоя могила?..
Прости, что поступили так с тобой.
Но хоронить тебя не оставалось силы…
На вечер их усадили на машины,
Колонна машин – десять штук.
Чуть слышно по льду шуршали шины,
И выхлопной по днищу стук.
А ведь таких колонн сколько,
Машин, детьми груженных, было.
Лишь хрустнет весенний лед только —
И колонна под Ладожский лед уходила.
Сколько было обстрелов с финской стороны,
Их всех могли убить.
Но они дошли до конца войны!
Они должны были жить!
Дорога жизни, действительно жизни дорога,
По ней вывозили людей, кто успел,
Но было тогда и вредителей много,
Взвилась ракета — и тут же обстрел.
Стоял состав из телятников,
Людей заносили в вагон.
В небе боялись немцев-стервятников:
Часто бомбили они эшелон.
На каждой станции трупы выносили,
Из каждого вагона убирали,
Потом на кучу всех носили,
Ну, а их машины забирали.
А если глянешь в окошко, высунешь нос, —
Все, как в страшном бреду.
Видишь, как трупы летят под откос,
Выброшенные на ходу…
Сорок третий, сорок четвертый, сорок пятый…
Кончилась война.
И за все фашист проклятый
Получил сполна!
Начинаем ремонты городов
После бомбежек немецких,
После сапог врагов.
Но блокаду нам не забыть,
Смерть и ужас тех дней…
Будем помнить, пока будем жить,
Своих отцов, матерей и детей!
