Он знал её запах, – так пахли промокшие кошки,
в намазах дыма от постмодернистских костров.
Он день за днем рисовал в мечтах её ножки
и был по-шагаловски легок, но в красках…Он знал её запах, – так пахли промокшие кошки,
в намазах дыма от постмодернистских костров.
Он день за днем рисовал в мечтах её ножки
и был по-шагаловски легок, но в красках суров.
Слепой мирок не знал разноцветных ситцев.
Он порами кожи следил, как она за стеной,
сквозь обморок сна, продолжала другому снится,
когда рваньё простыней покрывалось золой.
Он знал её стоны. И вопли его безумия
(на частоте неспящих) будили собак.
Любовь волокла под дверь её полнолуния,
где красные токи пронзали всегдашний мрак.
Дробя кулаками сложившуюся картинку,
теряя пазлы, которым замены нет,
он робко трогал раздувшуюся ширинку,
и брел за ножом, проклиная ревнивца бред.
Она его как будто не замечала.
В ее измерении пульсировал желтый цвет.
Он знал про нее даже то, как она кончала.
И что будет тенью ее до скончания лет.
А про себя… Про себя он давно всё понял.
О первой любви (в сорок лет!) и мыслить смешно.
Ее выносили… А он крышку гроба обнял.
И умер. Чертовски нелепо. Прекрасно. Грешно.
24 апреля 2014
