А рванули, Рай, за старую церковь —
Поваляемся в пахучей полыни?
Знаю, выросла, но все-таки Верка,
И глаза все те же — серое в синем.
Поваляемся в пахучей полыни?
Знаю, выросла, но все-таки Верка,
И глаза все те же — серое в синем.
Облака над нами — белая вата,
То, большое — как пузатая панда…
Знаешь, бабка говорила: когда-то
Здесь тюремщики хлебали баланду.
Здесь? А в церкви — ты не слышала, Райка?
Их гоняли по Вороньже работать,
А потом давали черную пайку,
Вертухаил старый дедушко Зотов.
Твой папашка не дает алиментов,
У пивной все ошивается бочки,
А у матери у Божией ленты
Как у Майки, у завмаговой дочки.
Райка, бабка говорила, что ходит
Бог невидимо по улицам нашим.
Подсказал бы, что помрешь через годик —
Заплатил бы, может, пьяный папаша.
Райка, в церкви, говорят, Бога нету —
Там цемент, горбыль, щелястые доски,
И четыре или пять вагонеток,
А святых-то забелили известкой.
Не известка — так залезть, поглядеть-ко,
Говорят, святые были — как мы же,
Ну не все, а третья часть — малолетки,
Кто в огне и на кресте-то не выжил.
Хорошо лежать в полыни и кашке,
Да пора мне уходить из июля.
Ты смотри, не перепачкай рубашку,
Божья Матерь заругает — грязнуля.
Мне ведь, Райка, сороковник — хренею,
А тебе осталось ровно двенадцать.
Мы обнимемся по-детски — за шею,
Я приду еще…пора расставаться…
Полетела? Ну, счастливой дороги.
Я стою, и перехвачено горло.
Ты спроси там, Рай, у Господа Бога:
Можно сделать, чтобы дети не мерли?
