— Тебя ждут, — крикнула сестренка из окна. Странно, подумал я, поднимаясь по лестнице пятиэтажки, кто бы это, о встрече, мы не с кем не договаривались, наверное, сюрприз какой…— Тебя ждут, — крикнула сестренка из окна. Странно, подумал я, поднимаясь по лестнице пятиэтажки, кто бы это, о встрече, мы не с кем не договаривались, наверное, сюрприз какой то. На всякий случай поправил солдатскую шапку, оставшуюся после дембеля, и, сделав, как умел, лицо равнодушным — спокойным и безучастным, перешагнул порог квартиры. В коридоре, я задержался дольше обычного, по голосам, стараясь определить, виновников моего беспокойства. Интересно, что это за таинственность такая, никто не выходит, тишина, какая то странная. Да и вообще, я вел себя иначе, не крикнул у порога: « Всем привет, чем кормить будете – голодный, готов целого барана съесть». Эта неизвестность, тайна — подогревала интерес к гостям и немного смущала. Не освежил даже и холодный душ. На кухне тоже ни кого не было, но пахло, чем – то, очень вкусным. Да, дорогих гостей встречают, снова подумалось мне, но почему виновнику торжества ни чего не известно, — снова подумал я, — тоже мне, родня дорогая, мои гости, а я об этом узнаю в последнюю очередь.
— Витя, Витя, где ты там! – кричали младшие сестренки и мать, — давай быстрее, иди сюда, сколько еще ждать тебя, гостья и так уж сама не своя, вот обидится и не приедет больше. Стоило мне войти в комнату, как все родные, загадочно улыбаясь, покинули ее, а мама, шутливо пригрозив пальцем, прошептала, — приходите за стол по
позже, ты голодный небось, а еще, в ее глазах, он прочитал какую то многозначительность, недосказанность — это было своего рода согласие или наоборот, неприятие. Правда, всего этого, он просто не успел осмыслить, хотя, сразу догадался, она, она приехала.
-Вера, Верка, — вырвалось хрипло, — да, возле окна, опустив голову, стояла она, та Верочка, которой я отдал столько бессонных ночей, ради которой, был готов отдать самое дорогое, жизнь. Что жизнь, даже глаз, ногу или руку. Раньше, по наивности или по недопониманию, мне казалось, да и до сих пор, иногда кажется, что жизнь отдать легче, с пользой дела, конечно, святого, правого дела, чем быть инвалидом. Живут и они, но лучше быть здоровым, или не жить совсем, вот такая категоричность. Знаю, что не прав, а все равно, думаю так.
— Верочка, — шептал я, подойдя к ней — как же так, почему так случилось?
— Витя, милый, родной, — крикнула она, уткнувшись мне в плечё, — прости, так вышло…
— Верочка, — не переставая, шептал я, чувствуя каждый ее вздох, биение сердца, нежность и тепло. Она
показалась мне совсем маленькой, беззащитной. От ее волос исходил чуть уловимый запах чего — то особенного, родного – своего. Зыбкие воспоминания овладели мной, и я, будто провалился, на мгновение…
Прошло уже целых три дня, как нас держали на сборном пункте для отправки в ряды Советской армии. И вот, команда строиться. Нас повели на выход, к центральным воротам. На улице, хотя было уже довольно поздно и холодно, собралась большущая толпа. То тут, то там, звучали песни, слышался смех, громкие возгласы, всхлипывания и крик, — только ты, пиши, сынок, не забывай! Провожающие, подумал я, хорошо, меня никто не провожает — лишнее расстройство, меня, слава богу, в деревне хорошо проводили, тоже, слезы и песни
вперемешку, одно слово — Армия. У нас, в деревне, какие парни не служили, так их второсортными считают, девчонки, от них вообще, нос воротят, — не полноценные, — говорят. Вскоре подошли майор, с каким – то старшиной.
— Вот, ваши подопечные, — сказал офицер, — так, сколько вас, да все десть. Ну, как настроение, орлы, — спросил он бодро, —
познакомьтесь — это ваш сопровождающий, старшина Дрозденко, как говорится, ваш хлеб и соль и мать с отцом. Кто – то из новобранцев, пошутил: « А нам родители в тягость — мы беспризорные.»
-Мы, там живем, — показывая большим пальцем за голову, вставил другой.
— А хлеб с солью, про между прочим, нам не нужны, видите, какой вещмешок с продуктами, мамка подкинула, — съязвил третий
— Ничего, — вступил в разговор старшина, — два года в полной, большой семье поживете, а там, если понравится, можете сверхсрочно остаться, я вот, до седых волос в армии лямку тяну и, честное слово, не жалею. А то, что вы, на язык остры, это тоже, приветствуется — быстрее время пройдет.
— Так, тихо, заканчиваем разговоры, — уже более сурово, сказал офицер, — команда для всех, товарища старшину, слушать беспрекословно. Вопросы есть? … вопросов
нет — счастливого пути. Он четко, по военному, развернулся и сразу, пропал в полутьме. Мы стояли немножко растерянные, — вот так, как будто, начинается служба, толи еще будет… Дрозденко обвел нас взглядом, я, оставаясь в приподнятом настроении, немножко нагловато, с вызовом, улыбнулся ему.
— Вот, всю дорогу, вы будете за старшего, — показал он в мою сторону, — поняли бойцы, все вопросы к нему. Как фамилия, солдат?
— Николаев, — в замешательстве, ответил я.
— Очень хорошо, Николаев, составьте список всего подразделения, не будем же мы сейчас личные дела смотреть, через пол часа едем на вокзал, по военному отчеканил он.
— Хорошо.
— Не хорошо, а так точно, уже с улыбкой сказал Дрозденко, — привыкай боец к службе, понял…
Оставаясь, под впечатлением от разговора со старшиной, я не сразу обратил внимание на пристальный взгляд, идущий из толпы. Не может быть, Вера, обрадовался я, мы же вот, четыре дня назад, расстались — откуда она…
— Приехала, еще раз проводить тебя, — сказала она, прижавшись, — ты, будто не рад, извини, наверное, я зря… знаешь, чувствовала, что ты здесь, что думаешь, что ждешь… Она
была — необыкновенной. Легкий морозец и волнение, идущее изнутри, слегка раскрасили ее щеки, сосем нежным, чарующим, сделали голос, белый, почти прозрачный иней, сказочными нарисовал ресницы…
— Что ты, Вера, я счастлив, но как ты так, ведь нас тут могло уже не быть, ну, повезло безмерно, еще раз увиделись, прямо чудо, какое то, даже не верится, — говорил я в замешательстве, — сейчас на вокзал поедем, попрошу старшину, может, возьмет тебя в автобус.
Мы стояли у заднего окна, взявшись за руку, и смотрели на убегающий асфальт.
— Я буду скучать, Витя, — Вера вздохнула, очень, очень крепко, как могла, пожала мне руку, и шепотом, в самое ухо произнесла, — Виктор, мне кажется, за время наших встреч, мы с тобой, не сделали самого главного… это бы нас еще больше сблизило. Она немного отстранилась, как то по особенному, с тревогой и беспокойством, а вернее всего, с лёгкой тоской и невысказанностью,
поглядела на меня, — чего молчишь?
Я не много растерялся, что она имеет в виду. Может, я что — то пообещал и не сделал, или мы должны были где – то побывать, но не успели.
— Не понял, что случилось, — заинтересовано, не много наиграно, спросил я?
— Ладно, Вить, извини, я так, о своем
подумала, — ответила она с расстановкой, опустив глаза.
Что — то, я сделал не так, крутилось в моей голове, почему она так сказала, может обидел нечаянно, — пиши мне чаще, — с нежностью, сказал я, — до сих пор удивляюсь, как ты успела, мы должны были давно уже в пути быть, и вдруг, ты, — говорил я, бессвязно.
— Просто, надеялась и видишь, мне повезло – везучая я, тебя встретила, тоже с божьей помощью…
— Вера, помнишь, — перебил я её, — как мы с тобой, думали о счастье…
— Зимой, путник, — начала она протяжно, с улыбкой в голосе, — замерзает в степи, впереди ночь, а силы уже на исходе, — а в это же время, — подхватил я, — кто – то лежит на печи и не замечает, какой он, счастливый.
— Правильно говорят, — опять, как – то, грустно, сказала Вера, — истина познается в сравнении. Мы замолчали, ее рука была настолько горячей, что мне казалось, будто я прикасаюсь к чему — то огнедышащему, — Витя, — начала она после некоторого молчания, — если нужны будут деньги, попроси, я ведь уже работаю…
— Подожди, — опять мечтательно, прервал я её, — давай, ещё о счастье… Когда я встречу тебя совсем, ну, например, через два года, буду самым счастливым.
— И я, тоже, — она опять крепко сжала мою руку, — хочешь, Виктор, я приеду к тебе, только скажи адрес. Она замолчала, еще крепче прижалась ко мне, — иди, узнай, где вы служить будете.
— Да, это идея, мне тоже интересно знать, — поддержал я ее, — подожди, я сейчас. Хватаясь за сидения, я добрался до старшины. Он сидел впереди о чем то думая, на выбоинах его подбрасывало, и он смешно кивал головой будто разговаривал с кем то.
— Простите, — окликнул я его. Он вздрогнул от неожиданности, мягко улыбнулся и по — отечески, спросил: « Какие проблемы, боец, слушаю».
— Вон девушка, — показал я на Веру, — очень интересуется местом моей службы, мне лично, это тоже, крайне интересно, скажите, если не секрет? Старшина посмотрел на меня как то по особенному, потом медленно, будто обдумывая каждое слово, продолжил, — нельзя нам про это говорить, а вдруг что случится, ведь будущих солдат везем, защитников Родины. Я стоял в нерешительности, не зная, что делать.
— Я обещал, — потупившись, настаивал я, — теперь мне неудобно, скажите.
— Плохо, солдат, — с осуждением прервал он, — не обещать и не делать это одно, а вот пообещать и не сделать это совсем другое – болтунами таких людей в народе зовут, не любят их, не уважают, так что, слово свое, Николаев, вы не сдержали. Я стоял, будто побитый щенок, уши горели, рубашка на спине стала липкой от пота.
— Да, я не прав, что – то не подумал даже, — мычал я в растерянности.
— Так что, огорчу вас, солдат, а девушке, попозже, я сообщу. Давай, иди, скоро приедем, не успеешь навидаться.
Я вернулся назад, щеки мои пылали. Ну что, — спросила Вера, очень пристально разглядывая меня, — наверное, отругал, за назойливость
-Сказал, что сам тебе скажет, слушай, — начал я заинтриговано, — ты, как только узнаешь, где мы будем служить, сразу сообщи мне, ну, может быть, брось записку из окна, договорились?
Она снова, доверчиво посмотрела на меня, прижалась близко, близко, — договорились, мой защитник.
— А я, даю слово, — после некоторой паузы, с улыбкой и очень нежно, проговорил, — охранять ваш покой, — и уже совсем смеясь, закончил, — смотри, не забалуй тут.
Спотыкаясь на стыках рельсов, медленно, будто не спеша, подошел поезд. Наша группа, состоявшая из десяти человек, утонула в людском море новобранцев – безусых юнцов и взволнованных, заплаканных провожающих. Старшина назвал номер вагона и попросил не расходиться. Потом, как – то, устало, но с напыщенной бодростью, словно оратор, сказал:
— Ну, что орлы, покажем свою дисциплину и организованность, — и совсем мягко, по
отечески, — давайте ребятки, не огорчайте старика, в вагон сядем, тогда, кто желает, может расслабиться.
И, улыбаясь, заучено,
по – командирски, спросил, — вопросы
есть, — и после некоторой паузы, — я так и думал, вопросов нет. Ждем следующей команды.
До отправления эшелона оставалось несколько минут. Мы стояли, не зная, что делать. Слов, почему – то, не было. Да, и к чему слова. Мне нравилось чувствовать ее тепло, слышать дыхание, видеть счастливый взгляд, полный не растраченных чувств. – Ну, скажи, что ни будь, — прошептала она.
— Я лучше напишу тебе, — так же тихо, проговорил я, — сейчас, я просто не найду слов, а так много хочется сказать. И опять, словно воздушный шар, готовый взорваться не растраченными чувствами, воцарилось, много говорящее молчание.
— Витя, я боюсь за тебя, — сказала Вера не громко, — ведь там, наверное, бывают какие — то учения, где, конечно же, стреляют, ты слышишь меня, видишь, я уже, почти, плачу.
— Ну, чего ты, зря все это, — поспешил я успокоить ее, — ты знаешь, это не поможет. Я сейчас напишу тебе что то, а ты, прочитаешь записку, после того, как я уеду. Хорошо? На листке из блокнота я быстро написал – ты не печалься, ты не прощайся – все впереди у нас с тобой. Подав бумажку, я задержал ее руку в своей.
Ты, замерзла, — удивился я, — руки то, как ледышки. Я взял их в свои и
наклонившись,
стал медленно дышать на них, потом прижал к щеке, не громко приговаривая, — и как ты без меня будешь, родная , замерзнешь совсем…
— Вот, и возвращайся скорее, — будто совсем беспомощно, с улыбкой прошептала Вера, — будешь согревать меня своим теплом.
А вдруг, у вас, там еще холоднее, не боишься?
— Может быть, а что делать, должен кто — то и там, как говорят, лямку тянуть и если люди там живут, значит, и я выживу, ты лучше мне самые, самые теплые письма пиши, я от них, душу греть буду, ладно?
Между тем, я обратил внимание, что старшина тоже что – то написал на листочке и привязывает бумажку к карандашу.
— Простите, для чего это, — не выдержав, полюбопытствовал я.
— А это смекалка, бывает, в бою, она ох как помогает. В данном случае, записку, для твоей подружки, выброшу в окно, где сообщу место службы, — потом, задумавшись, продолжил, — нельзя этого делать, конечно, но коли обещал – слово держать надо, мы же мужики, тем более солдаты. Понял, служивый.
Мы снова взялись за руки. Слушай, — громким шепотом сказал я, — крикни посильнее, может я, услышу, куда нас повезут.
Объявили посадку и сразу началось, что
то, невообразимое – кто то кричал, кто то плакал – все двигались в каком то неописуемом порыве, все это, называлось — проводы новобранцев. Я вошел в вагон и из окна смотрел на Веру. Она стояла
поодаль, с опущенной головой, изредка, вскидывая взгляд, неловко взмахивала рукой, была растерянной, одинокой и от этого, очень милой. Я, прижавшись к стеклу, махал ей, говорил, — пока, до встречи. Она не слышала, но согласно кивала, как — то, натянуто, улыбаясь. Вдруг, состав дернуло, крики и плач стали еще сильнее. Подошел старшина и встал рядом со мной. Вера, идущая за вагоном, тянула руки к старшине, он улыбался и отрицательно качал головой. Поезд набирал ход, моя девушка уже не успевала за ним.
— Держи, красавица, — крикнул старшина и бросил записку. Вера поймала ее на лету. И тут, мне показалось, что она читает, не сообщение сопровождающего, а моё письмо.
— Я жду, Витя, я жду – у – у.
И вдруг, опомнившись, стала быстро читать записку старшины, потом кричать что — то, но голоса не было слышно, она размахивала руками и выглядело это немножко смешно – как регулировщица, промелькнуло у меня в голове,
— Хорошая, она у тебя, — задумчиво сказал старшина, — такие ждут верно, моя тоже дождалась…
— Да, хорошая, — прошептал я грустно. Ее уже почти не было видно, только голубенькое пальто ярким пятном стояло в глазах. А может, это была не она, может,
кусочек солнечного дневного неба сорвался с небес и провожает меня.
— Ты, простишь меня, — шептала Вера. В ее заплаканных глазах была боль и мольба, — да, я не права, пожалуйста, прости, — она замерла в ожидании. Я не знал что делать, хотя давно решил – ни когда, не прощу предательства, но тут, я был в замешательстве, я не мог сказать ей уходи, не мог обнять, не мог, как раньше, заглянуть в глаза, утонуть в них и быть самым счастливым. Я не мог! Передо мной стояла не знакомая, чужая девушка, с отёкшим от слез лицом, с чуть заметными морщинками возле глаз. Откуда они, эти морщинки, их же не было, как не было долгожданной встречи, нашей встречи, после моей службы, лихорадочно думал я. Да, все объяснимо, она же старше меня на целый год, плюс два года Армии и больше года не известности. За это время, многое могло произойти, в том числе и конец нашей
любви. Хотя, была ли она? Ведь настоящая любовь — это, что то не земное, оно не поддается объяснению, нельзя любить хорошо или плохо, сильно или не очень, она съедает человека без остатка – ты, или любишь, или нет. — Я не ждал тебя, Вера, все так неожиданно, давай присядем, — взяв её за руку, я усадил гостью к столу, обратив внимание на её тонкие чуть дрожащие, почти прозрачные пальцы, — знаешь, я даже забыл, что ты есть, думал – у тебя новая жизнь и тебе, просто, не до меня. Она снова повернулась ко мне, смотрела как — то неосязаемо, в немом, беспокойном ожидании, была такой же красивой, виновато серьёзной и отчаянно взволнованной.
— Я ошиблась в человеке, — быстро встав и снова подойдя к окну, начала она глухо и как – то мечтательно, — я витала в облаках, была слепой и глухой и, наверное, наивной,
вернее всего глупой и только недавно поняла, что потеряла самое ценное… прошу, не суди меня строго, разберись во мне и в себе и если осталось что – то прежнее – давай, начнем с чистого листа, — она опять замолчала и совсем очень тихо, со вздохом спросила, — ты, не возражаешь,
Виктор? Скажи, я ко всему готова, мне очень нужен твой ответ.
Я смотрел на неё и был в каком — то
неописуемом
смятении. Я вспомнил, как весной, в пасху, мы с Верой катались на качелях — какой
воздушно – призрачной, бесконечно счастливой и сказочно прекрасной казалась мне она. Я, правда, думал – не сон ли это, потому что в жизни не бывает, как мне казалось, не поддающихся объяснению событий, а тут, я был просто на седьмом небе. Я не о чем не думал, ни чего не чувствовал, не на чем не задерживал внимание – во всем мире были только мы – я и Вера и наши чувства. Я видел, как она улыбалась, как развевается на ветру ее платьице, слышал ее возглас – давай сильнее, повыше — мне не страшно. Конечно, я сам был таким же, не обуздано озорным, бесшабашно глупеньким – просто влюбленным.
Я потрогал лоб, тряхнул головой, стараясь поскорее освободиться от нахлынувших воспоминаний и, как можно спокойнее, ответил: « Ты, два года, почти два года, писала мне письма, за что спасибо тебе, ты поддерживала мой дух, мою веру, там — это очень нужно. Ты, в каждом нежном послании клялась в верности и порядочности за что тебе тоже превеликая благодарность. Но как объяснить, как заставить себя понять – я два года берёг наши чувства — вставал и ложился с мыслями о тебе. У меня не было бога кроме тебя, я растил мечту, грезил тобой, а ты в один миг все разбила, все разрушила, все перевернула – обманула, бросила, не дождалась. Как понять, как объяснить этот обман, предательство… ведь ты просто нагло, беспринципно
растоптала наши чувства. Да, можно любить и разлюбить, это все естественно и все это возможно, так, к сожалению, бывает в жизни и об этом надо говорить честно и открыто —
лучше горькая правда, чем сладкая
ложь». Голова
её клонилась все ниже. Не поднимая ее, она робко спросила: « Мне уходить?»
— Зачем, — ответил я спокойно, — ты моя гостья, мы еще покушаем, поговорим…
— Значит, есть надежда, — прервала меня Вера, бросив на меня все тот же чужой, но заискивающий взгляд.
— О какой надежде ты говоришь, — с ноткой разочарования и отчуждения начал я, — о несостоявшемся счастье, о забытой любви, о горе которое пришлось пережить. Да, я любил тебя и поэтому не могу простить обман, пусть даже я прощу тебя, но себе не прощу всю жизнь, я не могу иначе, предательство не прощают. Я замолчал, чувствуя, что говорил не убедительно не совсем связно и, наверное
бесполезно. В самом деле, кому нужна эта истерика, после времени, всему свое время, а тут, как говорится, поезд ушел.
— Я поняла тебя, Виктор, — она, как – то резко взбодрилась, стала уверенной в себе, — я зря пришла, я ругаю себя за это, но еще больше ругаю за ту, минутную слабость, за наваждение, за кошмар, который случился со мной. — Она посуровела, такой, я её никогда не видел и уже совсем решительно, продолжала, — до нашей встречи оставалось полтора месяца и вдруг появился он… я не могла устоять, я устала, это было как сон. Мы уехали, я все равно любила тебя, я надеялась… я не вернусь к нему больше, но, прежнего не вернешь… Вера опять потупилась, — не ругай меня, пожалуйста, я буду любоваться твоим счастьем со стороны, я заслужила презрения, так мне и надо. Она обессилено села за стол, морщинки у глаз стали видны еще более отчетливо.
В какой – то момент, я думал, зачем она пришла, зачем этот разговор, и вообще, зачем все это. С другой стороны — все верно, мы расставили все точки над — и — не у кого не осталось сомнений, претензий и надежд, мы просто — расстались.
— Ты прости меня, Вера, я жесток, наверное. Ты правильно поняла меня, я вычеркнул тебя из своей жизни как любимого человека, как друг, ты можешь оставаться
всегда. За два года службы, я вырастил огромную любовь и подарил её девушке, которая любит меня – скоро у нас с ней свадьба. Надеюсь, что ты еще полюбишь и будешь счастливой.
Бледность на её щеках сменилась румянцем, она опять резко встала, поправила юбку и протянула руку: « Будь счастлив, Виктор, извини, не провожай ».
— Будь счастлива ты, — ответил я. Твердой походкой она вышла, как — то,
не естественно громко хлопнув дверью, — Вот и все, — подумал я, — да, жизнь придумана не зря, и чтобы не оставаться в этой жизни одиноким, чтобы не ругать себя за нелепое прошлое, надо всегда оставаться человеком и поступать честно.
