I
Меня причуды сердца не обманут.
Я знаю, что резона вовсе нет
Хранить в нагрудном маленьком кармане
Большой, давно просроченный билет.
Меня причуды сердца не обманут.
Я знаю, что резона вовсе нет
Хранить в нагрудном маленьком кармане
Большой, давно просроченный билет.
Нет смысла надоевшие куплеты
Холодными ночами напевать –
Той песни, потонувшей в водах Леты,
Той песни, что когда-то пела мать.
И не бывать бессоннице и нервам.
Дарован вместо счастья мне покой,
Лишь сотый день, а может быть, сто первый,
Течёт привычно медленной рекой
По переулкам, площадям, проспектам,
По муравьино-крошечным телам
Живых людей, единоликих некто,
Отдавшихся своим большим делам.
Билет и песня – знаки чужестранца.
Вагон пустой мой в землю врос давно.
У недвиженья нет конечных станций –
Ему остановиться не дано.
II
Дыхания нет у немого кино,
Но я продышал в него прорубь-окно
И прыгнул туда, и попал в полотно –
Случилось такое, по правде, давно,
А там это всё было только вчера,
Там сроком последним зовут вечера,
И кадры, где каждый похож на другой,
Хранят недвижения серый покой.
Но жители в рамке не бросят перчатки
Судьбине, ведь горе привычное сладко.
Их все начинанья убиты в зачатке.
Немые уста – голосов отпечатки.
Ни женщин они не меняют, ни вина.
Виновники бед так по-детски невинны…
Своё в них, как в зеркале, вижу лицо,
И чувствую, сердце налилось свинцом.
И вдруг понимаю, как медлен мой яд,
Как мало я прожил, так долго живя.
Я – тень, я скрываюсь в театре теней
От времени бега и ярких огней,
От цвета и вкуса – во тьме летаргий,
От песни – в латыни чужих литургий.
Не горы люблю я – расщелины гор,
Где вороны носят голодный свой хор
И прячет разбойничьи окрики вор –
Не голос мне дорог, но эхо его.
И там, где касается плеч высота,
Меня, словно бездна, влечёт пустота.
III
Как много поэтов оставило на тротуаре
Сердца свои, чтобы однажды мы их подобрали?
Ах, нынче поэты работают в репертуаре,
Щадящем здоровье для баров, корридо и ралли.
Грубеют они, недостойные собственных песен,
Готовые не подарить – вынуть, вышвырнуть сердце.
Гольфстрим слишком узок для них, целый мир слишком тесен.
Ещё они любят и сахара много, и перца.
Ты будешь о ком-то писать – о тебе же никто не напишет,
Так радуйся доле своей, где ни подвига нет, ни навета.
Чем громче бумага кричит, тем и совесть, и голос всё тише,
Под стать вдохновенью – оно на года заколочено в смету.
Один, что ленив и труслив, всё кряхтит и жиреет,
Другой возлегает в терновнике сломанной флейтой.
Тот первый, напичканный сыром и спиртом, запреет.
Второй, станет пастырем ветра, коаном Тибета.
О них мне напомнит тростник, весь изломанный бурей,
И пьяница, спящий вблизи, и стенающий ветер
Вечерний, как плакальщик-мальчик у гроба, и хмурый
Бродяга, плевавший на всё, и крикливые дети –
Мне всё говорит о судьбе и о нашем к судьбе безразличье,
О том недвиженье, где только обманы крылаты.
Свобода, как видно, удел только ветра, цветочный и птичий,
А песни поэтов – лишь сердцу больному заплаты.
(2015)
