* * *
И всё бежит тот давний мальчик-с пальчик,
в распахнутой рубашке, восклицая:
\»Зачем, зачем так лихо и поспешно
швыряет…* * *
И всё бежит тот давний мальчик-с пальчик,
в распахнутой рубашке, восклицая:
\»Зачем, зачем так лихо и поспешно
швыряет голубей своих на ветер
неугомонный летний календарь?
Откуда и куда несётся время
под белый шорох почты голубиной?
Я чую всей душой — душа бессмертна!
Зачем же… Неужели я умру?\»
И вот, в одной из тех прохладных комнат,
которых нет давным-давно на свете,
он знает точно — за стеной, снаружи,
густеет перезрелый зной июля,
сползает 31-ый день, последний,
как ящер в шкуре-бронзе, под откос.
И в папоротник грузно уползает
бронированный зомби бронтозавра,
чтоб, тяжко уронив буддийский череп,
в наростах и шипах золото-ржавых,
закрыть навек молочные глаза…
Но там, в воздушных лабиринтах комнат,
в загадках и шарадах нуль-пространства,
где слышатся шаги и шелест тканей,
где светятся любовью и спасеньем
видения двух нежных великанов,
там слово есть, как яблоко: \»Сынок\»…
И всё-таки в зеркальной дверце шкафа,
с трудом свой ракурс-реверс узнавая,
наедине с опасным отраженьем
тот мальчик повторяет через силу,
внезапно перехваченной гортанью:
\»Зачем же… Неужели мы уйдём?\»
Округлое и ласковое имя —
сын солнцелюбиья, сокровенный отрок!
Так странно, что тогда я был тобою.
Ты обогнал на жизнь те опасенья
и, вижу, — ты, пострел, не постарел…
Теперь уж я, — другой, малоподъёмный, —
мешая в мыслях соль и чёрный перец,
готов отчалить — не сегодня, завтра,
готов узнать ответ на тот вопрос…
А ты уже давно — полёт, движенье,
субстанция всезнающего света.
Ты — весь душа, и не устанешь жить!
