Посвящается польской акушерке Станиславы Лещинска, которая со знанием дела и гиппократова завета принимала роды у беременных узниц Освенцима
Роддом-Освенцим светом глаз светился
Роддом-Освенцим светом глаз светился
Еврейских женщин изможденных и кривых;
Какая — то из бывших польских акушерок
На черный свет являла маленьких живых.
Клубился дым из жизней человечьих,
Смертельный газ «циклон» работы своей ждал;
С огромною толпой безгласных орд овечьих
Младенец красноротый Земле «привет» кричал.
Не знал еще малыш – кто миром этим правит,
Какая тьма небес из недр верх взяла;
Новорожденный глаз слезами мамы плакал,
Завернутый костями на грязных простынях.
Ковер клопов, червей стелился под ступнями –
И было всем тепло от насекомых тел;
Чуть больше малышей по весу были мамы,
Вмещающихся в тысячу между дырявых стен.
Эсэсовские цепни крутились и вертелись,
Смотрели, как рожали их узницы в слезах;
В иссекшихся руках младенцы еще грелись,
Как смерть с косою ждали прибытия врача.
Немецкий врач фон Эрлих судьбу вершил привычно,
По цвету глаз младенца им приговор читал,
Он черноглазых в бочках руками топил лично,
Светловолосых в семьи Германии швырял.
Дрожит, пищит малёна и тычет носом в кости
На нарах трехэтажных, как полках магазинных.
И нет уже ни гнева, и нет уже ни злости,
Лишь выжила б малышка под фюрерские гимны.
Когда они стонали от струпьев и увечий,
Когда мужья им снились в расшитых пиджаках,
Младенцы молча спали, укрытые тряпицей
На тонких и обвисших, мозолистых руках.
А завтра на рассвете их выстроят в колонну
Рядами вшей и грязи зачтут тем приговор,
Кто на руках отекших сопит и тычет в кости,
Кто с карими глазами, кто смуглый и худой.
Руками Эрлих давит «котят» в бездонной бочке,
Собакам в рационе отличный полновес.
Съедали, разрывали на мелкие клочочки
Из кучи народившихся, непринятых телес…
И снова эшелоны беременных и смуглых,
Раскосых, ослепительных еврейских чьих-то жен
Прибудут на платформу фашистского Роддома,
Где бочки, печи, трубы и черный газ «циклон».
