Возлагаю ладонь на звезду
и клянусь на падучей Полыни,
Шарлевильском сезоне в аду,
Костроме, Колыме, Палестине,
и клянусь я их небом сплошным,
и клянусь на падучей Полыни,
Шарлевильском сезоне в аду,
Костроме, Колыме, Палестине,
и клянусь я их небом сплошным,
без единой ячеистой прошвы:
ставит твёрдый негнущийся дым
на стихи — голубые подошвы.
Дым отечества, дым папирос,
Беломор, понимаешь, канала.
Ах, страна задымлений и рос,
до чего ты меня доканала!
Это Гоголь во сне не видал,
но просёк из подземной берлоги —
птица-тройка, птенец-трибунал
по одной пролетают дороге.
Крутит Гоголь в гробу фуэте
и балет отзывается дрожью
в пустоте, немоте, черноте,
говоря напрямик — бездорожье.
Я клянусь: получился облом,
Вавилон сочетался с Содомом.
А гляди же, мне как-то не в лом
называть эту парочку — домом.
