( Из записей Марка Неснова)
Я встречал не много людей на свете, рассказам которых верил до конца.
Обычно человек, если и не врёт, то рассказывает свою точку зрения,…( Из записей Марка Неснова)
Я встречал не много людей на свете, рассказам которых верил до конца.
Обычно человек, если и не врёт, то рассказывает свою точку зрения, или интерпретированную историю, в которую он искренне верит сам.
Но есть люди, которым веришь, что бы они ни рассказывали.
И не только оттого, что тебе кажется, что они не умеют врать и преувеличивать, но главное потому, что ты убеждён в том, что рассказчик способен сделать то, о чём говорит. И даже больше.
Таким человеком был в моей жизни мой душевный приятель, и настоящий русский человек Николай Гаврилович Гавришевский.
Впервые я увидел его на турнике. Мне, человеку абсолютно не спортивному, было удивительно наблюдать, что этот немолодой инвалид выделывает на снаряде.
Потом я увидел его в рабочей зоне, когда мы после развода шли в сторону конторы. Он раззадоривал попутчиков:
-Ну что, молодёжь, кто рискнёт? До конторы. Ну! 300 метров. Пачка чая.Ну!
Глядя на его дугообразную голень и хромую походку, у кого-нибудь рождалась охота выиграть пачку чая на пустом месте.
Николай побеждал всегда.
Как только ни возмущались проигравшие, которые не могли ни осознать,
ни принять свой проигрыш. В ответ Коля загадочно улыбался и повторял:
-Спортом, спортом надо заниматься, мужики. И курить надо бросать.
И снова, назавтра кто-то попадался на его удочку и проигрывал пачку чая.
Коля досиживал свой четвертак. Он уже сидел больше, чем я прожил.
Но никогда и никто не видел его угрюмым или расстроенным.
В свои, под пятьдесят, он был невысок, худощав и необычайно свеж.
-Спорт и доброе отношение к людям – залог душевного и физического здоровья – часто любил повторять Николай Гаврилович Гавришевский.
Работал он шнырём (дневальным) в конторе лесозавода.
Подружились мы не сразу, но крепко и надолго.
И хотя он не приветствовал мою дружбу с блатными, разговоров на эту тему у нас не было, да и быть не могло.
В лагере каждый крутится, как хочет и как умеет, не выходя за рамки приличия, за которыми легко можно получить по голове.
У уважающих себя людей ( и на воле тоже) не принято лезть к собеседнику
в душу и задавать лишние вопросы. Захочет человек – расскажет сам.
И однажды Коля рассказал мне свою невероятную, но обычную для нашей страны историю.
-На фронт я пошёл добровольцем из педагогического института.
Сразу попал в артиллерийское училище, и командиром батареи провоевал месяцев пять, когда меня перевели в полковую разведку.
Закончил войну под Прагой в госпитале, а домой попал аж в начале сорок седьмого.
Меня, капитана – инвалида, до увольнения из армии, определили в районный военкомат.
В то голодное время жилось нам лучше других, за счёт моей работы.
Многие умирали от голода. Ходили слухи о людоедах.
Чёрт меня дёрнул влюбиться в жену сослуживца, майора.
Даже не так. Это она меня к себе затащила.
Жили мы у моих родных уже больше месяца, когда МГБ за мной приехало в пять утра.
Оказывается, её муж написал открыто заявление о том, что я выражал недовольство политикой правительства (что было правдой) и грозился убить Сталина, чего не было и быть не могло.
Но мне быстро сварганили дело и влепили двадцать пять лет, которые тогда стали давать всем подряд, вместо расстрела.
На суде я сказал этому гаду, что сбегу и застрелю его.
С этими мыслями и ушёл на этапы.
Видя мою хромоту и уродство, конвой обращал на меня внимание в последнюю очередь, и в один прекрасный момент на вокзале, когда приблатнённые пацаны замутили заваруху, я пошёл на отрыв, вскочил на проходящий товарняк и ушёл.
Короче, добрался я до Кировограда и прихожу в дом, к моему обидчику.
А у него дома моя любовь, да ещё и с пузом. Может даже и от меня.
Упали они оба в ноги, умоляют не убивать этого подлеца.
А я бы, наверное, и не смог. Я же боевой офицер, а не палач.
Заставил его написать правду о доносе и повёз в МГБ.
Ему дали пять лет за ложный донос.
А мне, к отсиженному, добавляют срок до двадцати пяти и на Север.
Конвой там понаписал, что я совершил нападение, ударил часового и пытался завладеть оружием.
В пятьдесят седьмом статью про Сталина мне отменили, а четвертак за всё остальное оставили.
В шестьдесят первом, когда меняли кодекс до пятнадцати, мне оставили четвертной, как особо опасному и не ставшему на путь исправления преступнику.
Потому что никогда я в их
ментовских играх не участвовал.
Работал, как мог, и всё.
Вот так и сижу. Осталось полгода, а чувствую себя пацаном.
Ни война, ни тюрьма меня не состарили. Жить хочу, аж подпрыгиваю.
В конторе, когда не было начальства, обычно собиралась братва.
Порешать производственные вопросы, поиграть в карты, выпить, почифирить и прочее.
Как обычно в субботу, когда из начальства одни зэки, компания из пяти- шести человек устроилась играть в углу коридора в карты, поставив на стрёме какого-то жулика.
Играли, выпивали, чифирили, трепали языками.
Коля подметал пол и, добравшись до них, попросил пересесть, на что Митя Проходчик ответил матом и оскорблениями.
Коля промолчал и отошёл по своим делам.
Проходчик был здоровый тридцатилетний парень, с храмом Василия Блаженного во всю спину.
Вряд ли он когда-нибудь спускался в шахту, но почему – то кличка у него была шахтёрская.
На зоне он блатовал, но в калашный ряд его не пускали.
За ним тянулся хвост с Украины, где он выступал по лагерному радио и призывал всех стать на путь исправления.
Была у ментов, наряду с красной повязкой такая мера по опусканию блатных.
На чём-то его подловили и он прогнулся.
Никто его за это не осуждал, но и по — первому кругу уже катить ему не позволяли.
А по низам он был в авторитете, и не многие хотели с ним связываться.
Он уже был прилично поддатый, когда ему захотелось чифиру и он крикнул Коле:
-Ты, хромой сучёнок, а ну завари там чайку покрепче.
Коля продолжал заниматься своими делами.
Через некоторое время Проходчик опять повторил свою команду,
но Николай никак не отреагировал.
Тогда Проходчик поднялся, подошёл к Коле, который нагнулся над
дверцей печки, и прижавшись своим передом к его обтянутому заду,
сделал несколько недвусмысленных телодвижений.
Что произошло дальше, никто не понял.
Все только видели стоящего и ничего не понимающего Проходчика с огромной щепкой с обоих сторон его шеи.
Коля стоял уже возле остальных.
Проходчик рухнул, как столб и начал хрипеть и захлёбываться.
Все понимали, что помощь ему уже не нужна.
Все стояли онемевшие. И только Коля был спокоен.
Всё это время я был у себя в кабинете с Пашей Королём по кличке Дурак.
Фамилия у Паши была Кузьмин, но клички было две.
Именно так и говорили: Ну, Паша Король, что Дурак.
Паша был лет на десять старше меня.
Большую часть срока он провел в псих. больнице, но был добрым интересным и очень интересующимся человеком.
Говорить со мной он мог часами, когда не играл в карты.
Боялись Пашу все. Он был из очень уважаемой лагерной семьи, всегда смешлив и приветлив, что многих расхолаживало и дезорентировало.
И когда они, вдруг, получали по голове еловой вершинкой, многие не могли понять, где они себе позволили с Пашей лишнее.
Мы выскочили из кабинета, быстро разобрались в чём дело, и Паша,
обращаясь ко всем присутствующим, безапелляционным тоном сказал:
-Значит так! Зовём ментов с вахты и все, как один, показываем, что Проходчик сам пьяный упал и напоролся на щепку. Попробуйте только запороть мне в косяк. Поубиваю, козлов.
Козлы – это, конечно, было лишнее, но все промолчали.
Тем всё и кончилось.
Через пару недель Коля ушёл на свободу.
Я долго получал от него письма, пока сам не ушёл на этап.
Он писал, что женился, работает с братом в мастерской металлоремонта и доволен жизнью.
Меня это всегда радовало.
