„Amata nobis quantum amabitur nulla!“
(И.А. Бунин, «Темные аллеи»)
1.
…Уже в такси, когда они ехали с вокзала, где он встретил ее,…„Amata nobis quantum amabitur nulla!“
(И.А. Бунин, «Темные аллеи»)
1.
…Уже в такси, когда они ехали с вокзала, где он встретил ее, в маленький уютный пансион, в котором он снял для них двухкомнатный номер люкс, она дала ему свою руку, и он нежно сжал ее в ладонях, а потом положил себе на бедро. Она не убрала руки, и они так и ехали всю оставшуюся дорогу, и сквозь тонкую ткань летних брюк он чувствовал тепло ее ладони. Оно было как молчаливое обещание…
Машина въехала под высокую закругленную арку старомосковского «сталинского» дома и остановилась у высокого крыльца с коричневым козырьком. Водитель достал из багажника ее сумку и дорожный чемодан на колесиках. Они взошли по ступенькам, открыли дверь гостиничным ключом и стали медленно подниматься по высокой сумрачной лестнице к полутемному холлу наверху, с задрапированной темно-бордовой тканью нишей в нем, вазой, благоухавшей свежими цветами, и картиной над ней, содержание которой не привлекло его внимания. Наверху, в тихом пустом коридоре, с высокими книжными стеллажами и картинами на стенах, они свернули влево – и оказались перед дверью номера.
В номере, так же как и вчера, когда он провел здесь целый день в тоске одинокого ожидания, было свежо от работающего кондиционера, уютно и тихо. В гостиной на диване лежала его сумка. В приоткрытую дверь спальни была видна широкая кровать и тумбочка с ночником. За окном жил тихой жизнью старомосковский двор, там ходили люди, изредка проезжали машины, порой доносились чьи-то негромкие голоса, обрывки разговоров. Но все это малозаметной тенью проходило мимо его сознания, словно происходило где-то в другом измерении, никак не касаясь ни его жизни, ни того, что, долгожданное, вошло в нее теперь во всей полноте сбывшегося счастья…
Она открыла свой высокий дорожный чемодан на колесиках, достала из него какие-то вещи, белье, – и пошла принимать душ, а он не мог найти себе места от радости – и все слонялся по номеру, бродя из гостиной в спальню и бездумно-блаженно глядя то на ее теплую кофту, брошенную на спинке дивана, то на ее туфли, оставленные в углу, и все никак не мог поверить, что происходящее – не сон и не греза, что они и в самом деле наконец-то встретились и теперь целых семь дней будут вместе, о чем они мечтали и писали друг другу много месяцев подряд… Потом, все так же слабо осознавая происходящее, стал переодеваться сам. Он снял дорожный костюм, прямо на голое тело надел домашние брюки и рубашку навыпуск, сел на край кровати – и стал ждать…
2.
…Когда она увидела его на вокзале в толпе встречающих, то сперва не поверила, что это и правда он: на экране монитора он выглядел по-другому. Перед ней стоял стройный, плечистый, довольно высокий, представительный мужчина в темных очках, одетый со вкусом и не броско, что ей всегда нравилось. И он был красив… Она сама подошла к нему, и они поцеловались – впервые в своей жизни. Поцелуй оказался таким упоительным, что у нее закружилась голова… Ее удивило затем то, как он мгновенно овладел ситуацией, взял ее багаж и уверенно остановил первое попавшееся такси, чтобы уехать с до предела загазованной привокзальной площади. От него веяло надежностью, прочностью, и ей стало с ним спокойно и легко.
В такси они поцеловались еще раз, а потом она дала ему свою руку, и он положил ее к себе на бедро. Всю оставшуюся дорогу она не могла думать ни о чем другом, кроме этой упругой и теплой мужской плоти у нее под ладонью, которая мучительно и радостно волновала ее. Сердце ее учащенно билось, и грудь вздымалась от глубоких вздохов. Уже много лет она не была близка ни с кем и почти забыла это головокружительное ощущение, когда отдаешься мужчине полностью и без остатка, словно кидаешься с обрыва вниз головой, и чувство удовлетворения от одержанной победы потом, когда все кончается, – но и неизбежную горечь, и ничем невосполнимую пустоту, а порой и отвращение, и раскаяние… И это было все, что она вынесла из своих прежних соитий с любовниками, да и с мужьями: за четырнадцать лет ее женской жизни никто из них ни разу не доставил ей подлинного наслаждения, и воспоминания эти приносили ей не столько радость, сколько тоску и сожаление. Ее память сухо и скучно регистрировала их, – сердце же почти не отзывалось на них, и плоть молчала.
Ее спутник сидел молча, глядя вперед, на дорогу, и не выпуская ее руки. А она думала о том, что, пожалуй, впервые в ее жизни она так безумно желала и ждала близости с мужчиной. Прежде бывало иначе: мужчины желали ее, – и она уступала их горячей и настойчивой мольбе, но без особого расположения, словно одаривая их своей милостью… Все было, и все кончилось. И прошло с тех пор немало лет, протекших без радости и счастья; ее любовники остались где-то там, позади, в сумраке минувшего, и мужья расточились без следа, – и она осталась одна, наедине лишь с горькими воспоминаниями… И вот теперь, когда ей уже за сорок, когда она давно и решительно рассталась даже и с мыслями о возможности для нее любви и счастья, смирившись с холодом одиноких ночей и ноющей пустотой в сердце, – внезапно и нежданно появился этот человек, намного старше ее, но совершенно не выглядящий старым, скорее напротив, – и она вдруг напрочь забыла о своем твердом намерении прожить всю дальнейшую жизнь, до самой смерти, в безлюбовном одиночестве, сбросила с усталой души лет двадцать – и, словно юная девушка, устремилась навстречу новому, неизведанному счастью…
О том же она думала и в номере, пока принимала душ. На двери не было щеколды, и, хотя она и полагалась на порядочность своего возлюбленного, но все же мысль о том, что он в любую минуту может войти, и увидеть ее обнаженную, и овладеть ею прямо в душевой кабине, заставляла ее скорее намыливаться и смывать мыльную пену. Она особенно тщательно мыла груди и под ними, а потом раздвинула ноги и стала мылить там…
Стоя потом под тугой струей воды, она думала о том, не сошла ли она с ума. Потому что рядом, за тонкой дверью, в соседней комнате сидел только лишь виртуально знакомый ей мужчина, которого она почему-то совершенно не боялась (ну, может быть, чуть-чуть, самую малость…), к которому она приехала из другой страны, совершив долгое и нелегкое путешествие, и которому она собиралась прямо сейчас, в этом гостиничном номере, стать женой на всю оставшуюся жизнь. Это представлялось ей жуткой авантюрой, граничащей с безумием, – но и самым прекрасным и волнующим мгновением в ее жизни, долгожданным счастьем, радостью и возвращением к жизни в полном смысле этого слова… Все эти мысли кипели и бурлили в ней, пока она принимала душ, – но, выйдя из ванной, она была уже спокойна и вполне уверена в том, что все делает правильно.
3.
Когда она вышла, то попросила есть. Он с радостью кинулся хлопотать, достал из холодильника заранее купленные припасы – жареную курицу, сыр, мороженое… Поев, они захотели пить. Он сказал, что в кухне пансиона всегда можно приготовить чай или кофе, и еще там есть сок и разные напитки. Они прошли по пустому коридору, свернули за угол и оказались в уютной кухне-столовой, в которой не было ни души. Вообще, отель был на удивление тихим и пустынным на вид, хотя в нем, кроме них, несомненно, жили и другие постояльцы. На столе в круглой жестяной коробке лежало аппетитное печенье, которое он тут же взял и ел, и дал также и ей, и она ела. На другом столе обнаружился прозрачный пластмассовый кувшин, полный апельсинового сока. Они налили себе по бокалу и пошли за маленький столик в углу…
Сев за столик, он задумался на минуту, потягивая сок, и его прежняя жизнь вдруг припомнилась ему – холодная и печальная, лишенная тепла и участия, лишенная и подлинной любви… Казалось бы, все у него было – и жена, и дети, и просторная, удобная четырехкомнатная квартира в красивом зеленом пригороде столицы, и любимая работа, и творчество… Все было, – вот только не было чего-то главного, того, что он так и не встретил на своем пути, и уже не чаял повстречать.
Всю жизнь он прожил в бедности. У него была редкая и благородная профессия, – но, на свое несчастье, он родился и жил в стране, в которой не ценятся ни благородство, ни талант, ни мастерство. Будучи бедным, он привык отказывать себе во всем, и с годами эта его привычка распространилась и на такие вещи, которые не зависят от нашей воли, но посылаются судьбой внезапно и, казалось бы, незаслуженно. Так, он давно уже утвердился в мысли, что личная жизнь его закончилась, что ждать ему от судьбы больше нечего, и впредь, до самой смерти, он обречен жить в холодном одиночестве в кругу семьи, где любовь не была предметом первой необходимости, и где от него ждали только заработков и не особенно интересовались тем, как он живет, как чувствует себя, о чем думает. В глубине души он уже приготовился к смерти и даже решил, что не станет дожидаться прихода больной и бесприютной старости, но разрешит эту проблему как-нибудь скоро и по возможности безболезненно… И потому, когда в его жизни внезапно появилась эта женщина, он никак не мог поверить в то, что все это происходит наяву, а не снится ему, и что это не какая-то очередная иллюзия, которая скоро рассеется без следа, и что судьба вдруг стала улыбаться ему, и свет забрезжил среди непроглядной тьмы, и появилась надежда на иную, милосердную участь…
Погруженный в свои мысли, он вначале словно бы не понял, что произошло. Он не помнил, когда и зачем он встал со стула, как подошел к ней и обнял ее… Нечто бесконечно более сильное, чем его и ее воля, буквально толкнуло их друг к другу. Очнувшись от воспоминаний, он внезапно обнаружил, что стоит вплотную к ней и гладит ее по волосам и щекам, – она же ласкает и гладит его тело через тонкую ткань домашних брюк… Потом она подняла лицо к нему, и он поцеловал ее в губы долгим поцелуем. Мало-помалу их поцелуи становились все более разжигающими и откровенными, словно они упивались друг другом… Наконец, она тихо сказала:
– Пойдем…
4.
И они поспешили в тишину и уединение своего номера. Там, в спальне, он обнял ее и снова принялся целовать, и она отвечала ему все жарче и жарче, прижимаясь к нему с силой всем телом, так что он чувствовал манящую ложбинку у нее под животом, между бедер… Она расстегнула на нем рубашку и стала гладить и целовать его грудь, поросшую густыми седыми волосами. Он снял с нее кофточку и расстегнул лифчик. Две нежные маленькие грудки доверчиво и ласково ткнулись ему в ладони, и он ощутил их шелковистое тепло и расцеловал трогательные коричневые сосочки… Потом он положил руку на ее живот. Она отзывчиво раздвинула ноги, и его пальцы проникли меж ее бедер, туда, где было особенно мягко и горячо… Опустившись на колени, он стал торопливо освобождать ее от одежды. Под ней были кружевные трусики; он погладил и поцеловал через их ткань низ ее живота, дивный мягкий мысок, – и медленно стянул их совсем…
Ее нагота была необычайно нежной, влекущей, трогательной в своей доверчивой беззащитности; она пахла теплом, домом и еще чем-то неуловимо детским, – и он не удержался и стал целовать ее в самое средоточие, туда, где было нежнее и горячее всего… Поднявшись затем с колен, он встретил ее потемневший от желания взгляд, которым она смотрела на него в упор… Он стал снимать брюки, и она помогала ему, а потом, протянув руку, стала ласкать его обнаженное мужское естество… И снова непонятная сила стремительно притянула их друг к другу, и он почувствовал своей наготой шелковистость ее наготы… Тогда она отпустила его, и медленно опустилась на постель, и вновь привлекла его к себе…
Он почувствовал, как будто погружается в какое-то горячее и головокружительное пространство и парит в нем, взлетая все дальше и дальше… И в том пространстве пришло к нему ощущение непередаваемого покоя и радости, словно все, что было в его жизни досадного, тяжелого и мучительного, – все прощено и забыто, и отныне милость Божья навеки с ним, и все теперь будет хорошо… Он смотрел, как она лежит, откинувшись навзничь и закрыв глаза, искал и находил ее горячие губы, которые с готовностью отвечали на его поцелуи… Ощущение этих поцелуев и одновременного парения в пространстве ее глуби сводили его с ума… И чем дальше, тем больше чувствовал он свою бесконечную близость с ней и то, что они оба отныне – одно, едины и неразделимы вовеки…
А потом к чувству парения примешалось иное, новое чувство и стало нарастать, становясь все сильнее и сильнее, полностью захватывая его… Он словно бы опять, как когда-то, непредставимо давно, почувствовал себя маленьким мальчиком, ощутил в душе бесконечное детское доверие и бездну нежности и любви к своей возлюбленной, словно к жене и матери вместе. И внезапно он осознал, чего ему на самом деле подсознательно хотелось всякий раз, когда он сближался с женщинами, – и особенно теперь. Ему хотелось соединиться с ней и душой так же, как соединились и слились они своими телами, целиком и без остатка войти в нее и всеми чувствами, как он вошел в нее своей плотью, – но более всего ему хотелось вновь стать крошечным эмбрионом, чтобы укрыться от жизни, от мира и судьбы в темном, уютном, оберегающем пространстве ее лона… И в завершающий, самый острый миг небывалого в его жизни наслаждения ему показалось, что он наконец-то достиг желаемого…
5.
…Что-то новое и волшебно-прекрасное вошло в ее жизнь. Что-то, чему нельзя было подобрать названия, сколько ни пытайся. Да она и не пыталась… Она просто знала, что ни разу в жизни не испытывала ничего даже отдаленно похожего на то, что она чувствовала теперь… И еще она знала, что отныне и навсегда она будет принадлежать только ему, ему одному, до конца. И что нет на свете такой вещи, которую она не разрешит и не отдаст ему с радостью, с готовностью своего истосковавшегося в пустыне безлюбовности сердца… Ее тело отныне принадлежало ему одному, и не было на нем такого уголка, такого места, которое бы не ждало и не жаждало его горячих ласк… И душа ее также принадлежала ему нераздельно.
Когда он целовал ее и даже просто прикасался к ней, голова ее начинала кружиться, и в ней, где-то внизу, мгновенно вспыхивал непереносимо-сладостный и томительный огонь, который все разгорался и разгорался, так что она уже не в силах была выносить его долее… Когда же наступали минуты близости, ее тело начинало жить своей собственной, неподвластной ей жизнью, отдаваясь накатывающим волнам блаженства. Внутри нее разливалось неизъяснимое тепло, которое охватывало ее всю, заставляя терять чувство реальности. Когда его плоть входила в нее до конца, до самого ее донышка, она испытывала непередаваемое блаженство, и это приводило ее в восторг. Она словно бережно и нежно принимала в себя всего его целиком, его душу и всю его жизнь без остатка, открываясь ему навстречу всем своим существом, бесконечно жаждущим любви…
Наслаждение нарастало волнами… Его можно было сравнить с кругами на воде, которые расходятся от центра к краям все быстрее, и быстрее, и быстрее… И в некий неуловимый миг в центре этого наслаждения, подобно кульминации, возникало нечто необъяснимое и неописуемое, то, что невозможно было осмыслить… Оно было словно сбывшееся чудо. И несколько минут в ней было только это пульсирующее, живое нечто, которое полностью и без остатка отдавало ее ему, посвящало ему, соединяло с ним целиком… И долго потом она ощущала в себе его бродячие огоньки, готовые, при новой его ласке, вспыхнуть с прежней силой…
И еще было чувство единения с любимым, которого не передать было никакими словами. Как будто раздвинулись границы сознания, расширились пределы ее телесного и душевного «я», и вот она – уже не только она, но она – это он, и он стал ею, и отныне у них все общее: жизнь, судьба, душа, тело, кровь, время…
6.
…И в его жизнь тоже вошло нечто новое, чего в ней не было прежде. И в минуты покоя, когда, уставшая от любви, она засыпала, свернувшись калачиком возле него и по-детски доверчиво обхватив его шею рукой, он не спал и все думал об этом, лежа на спине и глядя в белый потолок спальни. Картины недавних соитий все еще стояли у него перед глазами. То он мысленно видел под собой ее нагое, белеющее в полумраке тело, трепещущее от наслаждения и встречными движениями отвечающее ему; то она сидела у него в ногах, протянув свои ноги к нему, и они бесконечно ласкали друг друга; то она возникала в его мыслях лежащей с широко разведенными бедрами и открывшей ему все свое потаенное, – и он страстно целовал ее нежную и влажную плоть, познавал тайны ее тела и впивал губами его сокровенный сок… Душа его все еще не остыла от пережитого, и он с благодарной нежностью думал о своей возлюбленной как о настоящей своей жене. И еще он думал, что более желанной, более сладкой, более горячей и любимой женщины не было в его жизни…
И, при всем при том, было в ней одно свойство, которого он вначале не мог понять, а поняв, не сразу смог в него поверить. Это свойство было – чистота ее души. Ибо она, далеко не юная и уже даже не очень молодая женщина, познавшая многих мужчин до него (он знал это и по-своему тяжело переживал, но старался об этом не думать и не показывать вида), – к его удивлению, оказалась на деле чиста и невинна, словно девственница. И все ее помышления и желания в любви были, с одной стороны, помышлениями взрослой и опытной женщины, давно познавшей любовь и искусной в ней, а с другой – желаниями наивной, неиспорченной и неискушенной души, сохранившей нерастраченными весь чувственный пыл своей юности и весь бесконечный запас любви в своем сердце.
И когда он понял это, то возрадовался и возликовал любящей душой, и возблагодарил Бога, даровавшего ему то, о чем он не мог и мечтать: целомудренную жену, способную дарить бесконечные наслаждения и умеющую любить так, как мало кто умел и мог, но также умевшую и сохранять верность тому единственному человеку, которого она однажды и навсегда приняла в свое преданное сердце. Это было подлинное, удивительное, поистине неоценимое сокровище, редчайшее счастье, выпадающее на долю очень немногих и только однажды в жизни. И он принадлежал к числу тех немногих счастливцев, которым судьба послала такое чудо, – то ли ради его честной и самоотверженной жизни, полной скрытых страданий и несбывшихся надежд, то ли в ответ на его молчаливые укоры и немые мольбы, то ли в утешение его отчаяния…
И это чувство обладания драгоценным кладом, вкупе с сознанием, что она любит его больше жизни и будет любить всегда, что бы ни случилось в будущем, – он прочел это в ее глазах и угадал в ее отношении к нему, – вселило в него давно забытую веру в жизнь и желание жить дальше, внушило ему уверенность в себе и вернуло отброшенную было, в тоске житейских утрат, веру в Бога. Мир вновь расцветился живыми красками, и в нем появился смысл, и этим смыслом была – Любовь.
7.
…Глубокой ночью, в тихий час перед рассветом, она внезапно проснулась и открыла глаза. В полумраке спальни царило безмолвие; молчал и городской двор за окном, – и лишь негромко работающий кондиционер издавал тихий успокаивающий шум, похожий на плеск реки из далекого детства. Ее возлюбленный, нет, – ее муж спал рядом с ней и безмятежно дышал во сне.
Та, Которой она столько раз молилась, Та, Которую она чтила всю жизнь, к Которой она устремляла все свои упования и Которой поверяла прикровенные горести своего сердца, – услышала ее слезные мольбы, исполнила ее тайную просьбу и послала ей того, кто был ей единственно нужен и необходим на ее жизненной стезе. Ее долгожданный любимый мужчина лежал сейчас возле нее, – тот, ради которого она, не колеблясь, отдала бы все самое дорогое, что было в ее жизни. Ее чувство к нему было единственно подлинным в печальном ряду всех до того испытанных ею суррогатов. Оно было словно подарок судьбы, воздаяние за долгие годы горьких разочарований, досадных ошибок и мучительных потерь; за годы, в которых она не знала счастья, но всегда искала его и уповала на то, что однажды оно придет… Она твердо верила, что где-то на земле есть человек, который единственный близок ей, ибо создан для нее одной, – и что настанет тот день, в который она встретит его и обретет, наконец, свое счастье в жизни… И день тот настал.
Сквозь щели штор пробивались первые, еще бледные лучи света… Начинался новый день, и новый век, и новая жизнь, в которой отныне не будет уже горечи одиночества, и не будет боли непоправимых утрат, и не будет муки бесплодных сожалений. А будет только блаженство обретенной любви, и счастье разделенной судьбы, и вновь вернувшаяся надежда на полноту бытия, словно нежданная, щедро дарованная милость, которая не отнимется уже вовеки…
6–14.10.2014
