Ложная тавтология, Достоевскому и не снилось

Старожил сторожил, но берег Берингов свой не сберег, потому что уж ужасный ужалил его, когда он, комсомол, руки сложил, как богомол, мол, как назло не повезло, теперь его бездонная бездомность ждала,…Старожил сторожил, но берег Берингов свой не сберег, потому что уж ужасный ужалил его, когда он, комсомол, руки сложил, как богомол, мол, как назло не повезло, теперь его бездонная бездомность ждала, ведь он сидел без дел, а на роскошь раскошелиться хотел, но не знал, что намедни медь подорожала, а у его жизни друга-супруги тело-то упруго, как и ее надбровные дуги, точено и утончено, и со ржаной рыжиной волосы Любушки прикрывают ушки, и у\’же она су\’женного своего, уже\’ сужавшегося, раза в три, но лицо женщины, на носу носящей очки, прикрывающие выпуклые пухлые глаза, бородавками изборождено, редеют гривы игривой ретивые ряды, и только шелк шел к ее лицу, а все , что муж, скупой купец трудолюбивый, женат на ленивой, которую кулаками колотит непоколебимо, немного голову оголяя, но ножа не обнажая, и легонько налегая и крича: \» Откушу все на свете я своему малышу…\» — та молчала сначала, терпя эти \»ласки\» Ловеласа своего, но новые чиновники закон закончили, и у детей возрос вопрос, зачем ляли, кадеты, одетые в кеды на лето, школу прогуляли по наивному наитию друзей, бросив строгий строй поскорей, занимаясь спортом спорным шахматным, масса мяса коих под сто килограммов подходит, а мать тогда заимела собачку-слабачку, у которой блохи были плохи, такую же, как она, что хозяйки кубок от губок отдерет и смелый смех в пасти сопрет, как зевок непринужденный; и я, чащу прочищая, сквозь алую аллею проходя, по той семьи пляжу, о коей сужу\’ взглядов не сужая, что обоим домам обои нужны, я брожу по песку, который даже в зной злой не погож в любое время года, и на мяту измятую похож, где вечный безветренный вечер без радуги радостной и одиночная ночь воцарились, но воздух разреженный меня заряжает, вижу пару парусов парящих, что по разводам вод летят, и мачты матч свой начинают, где на кормовой корме я, привереда приветливый, точно тот час же кашу кушаю, не копя копейку, и на больших пирах гостей потчую, и сам почую, чую ведь, что смерть близка, странный я странник, однако: гляжу и не знаю, в книге я аль наяву, с безбрежною небрежностью на скрипке я пилю, что жалобно пиликает, а я ей тихо говорю, на бок набожное лицо склоняя и мускулы скулы сжимая: \»Не скули ты более от боли, скрой свой плач плащом, а правильней — футляром, я тебя будить не буду\», — однако, в это время, поразительный паразит мою паращитовидную железу гложет и понять никак не может, отчего еще живу, ведь я был в цепи закован и червоточинами атакован, но искуплю я грехи, только искупавшись в крови, и что с ворогом моим случится, то со мной не приключится, ведь все, что ложно, мне противоположно; непочата почва этих рассуждений, куда семья та семя заронила, дорогое дарованье нужно, чтобы вырастить его, к образцу не обращаясь.