пророческое
он вышел и сказал
— говно
и сразу ясно стало прочим
поэту
многое
дано
и все про жизнь
он знает точно
он вышел и сказал
— говно
и сразу ясно стало прочим
поэту
многое
дано
и все про жизнь
он знает точно
он вышел и сказал
— страна
и сразу ясно стало прочим
как много в ней ещё говна
и что её он
любит очень
а где-то рухнула стена
(не ждите здесь приличной рифмы)
страданья
голод
мор
война
и остальные алгоритмы
простых законов бытия
опять придут говну на смену
как мерно вертится земля
как деловито и надменно
***
в чужие окна
в скважины замков
за балдахины знаний всех и смыслов
войдя тупым от счастья острием
размахивая жизни коромыслом
ты не поймёшь в ней ровно ничего
и сядешь в угол
и протянешь руку
и будешь постоянно не о том
скрипя зубами
и развесив скуку
и ничего не будешь понимать
набросив на себя забот личину
а за окошком будет месяц май
менять одежды
годы и причины
Украинское
О том,
о чем, возможно, важно,
но здесь нельзя,
я вам не сообщу, отважно
швырнув в глаза
остатки показной отваги
и влажность глаз,
и важность этой сладкой влаги,
живущей в нас.
Безвыходность нелепость нежность,
как бес в ребро,
все наши принципы прилежны,
как серебро
на ложках чайных,
что натёрты здесь добела.
И ночь давно сварилась в чане
и так светла.
И выкипают словно тайны
её миры,
и месяц лежа на диване
над ней горит.
И вечер тот, что близ Диканьки
давно прощен
и съеден, сваренный на сале
с густым борщом…
***
не будет ничего – ни брода, ни ручья
не будет ни сомненья, ни участья
и ты придёшь – чужая и ничья
прозрачным призраком иного счастья
где никому никто не на века
где каждый каждому и словно всё впервые
отчаянная, как весной река
отбросив предрассудки ледяные
…туда, где всё совсем наоборот
где нет времён, мужей, дождей и денег
где пропивает латы Ланцелот
пока Дракон спокойно жрёт деревни
где всё не так, как снилось мудрецам
а так как есть – хмельно и бестолково
где режет правда по больным сердцам
и прочат грозы вещие вороны
и ищут смысл голодные коровы
которых некому давно доить
и бык мычит про быть или не быть
а в кронах стынет песня Казановы
мой бог, зачем всё это, в чем резон
зачем трава, песок, а в зимах столько снега
собака, кот, моря и горизонт
когда ты здесь ещё ни разу не был?
далила
проходит жизнь как по мечте
кораблик с надписью \»далила\»
где среди тысяч мелочей
пробряцав \»дзынь\» проедет мимо
мостов
постов
видений
снов
основ всех тайн и мирозданий
и мокрых от дождя кустов
и вдалеке огней мерцаний
в плывущих окнах берегов
сквозь пыль лоснящейся дороги
и прелесть мировых грехов
в рассказах местной недотроги
и крым и рим
и солнце в ластах
плывет в исход или в исток
и ты – лежащая распластав
себя на север и восток
и я в тени
и не тяни
меня в зиндан своих желаний
где каждый сорванный цветок
согласен завтра стать папайей
в варенье что зовётся жизнь
и круг уже не завершить
и нам уже не пересесть
в чужой корабль иных скитаний
и ран воды не пересечь
Откровенное
Я видно, что-то делаю не так,
Не то, не с теми, и не жду пощады,
От тех, кто в снах моих не виноват
И новые встают теней отряды…
Алина-девочка…мы рядом спали
В детском саду, в наш «тихий час», когда
Нас чуть за рукоблудьем не застали
В такие ранние ещё тогда года.
Она – звезда, снегурочка на ёлках,
Где я всего лишь зайчиком скакал.
И любопытство первое ребенка
Тянуло ручки под запреты одеял.
Ей было чем…, хотя…на \»полвторого\»
Не вышел рейтинг мальчика шести.
А как я, помню, был разочарован,
Что хвост русалочий на ней не мог найти!
Несправедливость…
Первые приметы
Устройства мира я в тот миг познал.
Потом я долго жил и мне за это
Мой Аз воздал, а я ему не стал.
А Он за всё, что надо и не надо
Меня ругал, журил и на меня
Вываливал с горстями винограда,
Чужие ноги, чтоб топтать, браня…
…
Вторую звали…нет имен не надо,
Чтобы у третьей не отнять резон,
Но, помню, председателем отряда
Была она в тот лагерный сезон.
Алел на шее галстук пионерский,
Белела шея, радовался горн…
Фильм, помню, звался «Александр Невский»
Когда весь лагерь уходил в кино.
А мы остались…нервно, неумело,
Стесняясь, красный галстук и трусы
Снимал, как будто делал злое дело,
И помню, как мешали нам носы…
И горн звучал, вдруг, о конце сеанса,
Чему я был, похоже, даже рад,
И думал – больше никогда, но врал всё,
И падал, падал с неба виноград!
Вино бродило, пенилось – всё мало,
Другие женщины скользили вдоль меня,
Но руку первую, что, из под одеяла
Пусть не одёрнут, в памяти храня…
И Фрейд сидел на лавке рядом с Буддой,
Щелкал года, и мне смотрел в глаза,
И так смотрел, как будто бы, паскуда,
Всё знал. …А ведь, похоже, точно знал!
Лукоморье
Не уйти от тоски у родного порога…
Будни, тайны, грехи, столбовая дорога.
Одинокий перрон. На перроне малыш.
Кто, откуда пришел? Почему здесь стоишь?
Ничего не ответил, только глянул темно.
Из тоннеля толкалось и тянулось Оно…
Поезд – даже не поезд – то ли змей, то ли слон,
Весь в зеленых ковбоях выползал на перрон.
Милый мальчик, пойми же, маловата Земля,
Значит, где-то кому-то жить здесь будет нельзя.
Мы сейчас подсчитаем, где, кому и зачем.
Потерпи, это тайна, и прости, много дел.
Он стоял на перроне, молча глядя во мглу,
Вдалеке за горою кто-то радугу гнул,
Лес чернел за трубою, дым валил из трубы
Из домов вместе с горем выносили гробы.
Взгляд ребенка суровел, голос парня грубел,
Тут он понял, что в школе не напишет ЕГЕ,
В институт не поступит и детей не родит,
Дом его, словно спутник, за Землёй улетит,
Вместе с пеплом и дымом, и перроном в дыму,
Вместе с Крымом и Римом — в непроглядную тьму,
Где ни войн, ни перронов, ни солдат, ни ЕГЕ,
Где иванушки лезут на лопату к Яге,
Где кругом Лукоморье, дуб да цепь на кости,
И штыком на заборе ледяное «прости».
***
Мне снятся поезда, идущие назад,
Толкающие сталью остов неба.
С бегущих крыш глядят мои глаза,
Высматривая, был тут, или не был.
Конечно, был! Вот станция Семья,
Мой день рожденья, завтра умер Сталин.
Ещё три пункта: Мать, Отец и Я.
А тут был Брат. А дальше
мы расстались.
А вот растяжка с надписью \»Судьба\»,
Но перед ней опущенный шлагбаум,
И словно тормозящие года
Закрыли путь меж лесом и домами.
Тот полустанок, рыжинОй объятый,
РыжЕл, как ад, как в Африке земля
И назывался просто пунктом \»пятым\»,
Напоминая, что был
\»рыжим\» я.
Судьба косая прямо мне в глаза,
Шипя и злясь, о чём-то всё твердила,
Я слышал только \»можно\» и \»нельзя\»,
А между ними всё гнило и выло.
И притворясь, что верю словесам,
Я прыгал снова в отходящий поезд
И уезжал в любови, как в леса,
Забыв о том, что мы давно с ней порознь.
Стуча, дробились версты, как мечты,
Мелькали лица, вторя семафорам,
Мне не хватало суши и воды,
И синевы — прозрачной и бесспорной!
Но было что-то, было в той дали,
Замызганой, курносой, бестолковой,
Где к миру задом, на краю земли,
Свернулся смысл утерянной подковой.
Назад — туда, где белый ипподром
И лошадь Вера, с шорами, в кювете,
Туда, где ты ещё \»Всегда готов!\»
И ни за что на свете не в ответе.
И мчится поезд, верностями вспять,
И скачут годы, как шальные белки,
И снится мне, в который раз опять,
Как кто-то мудрый переводит стрелки.
тАка
(А.Пелевину)
в тишине под балдахином
выпьешь хину
примешь схиму
и пойдешь себе по миру
закурив тугую приму
где камчатка, где пальмира
каждый всюду смотрит криво
улыбаюсь им игриво
пока жизнь проходит мимо
там свароги, там гуингмы
всюду истины и гимны
что же всё так рыбийжирно
формалиново и длинно
то ли дело наши дроги
на пороге лишь пороги
ирокезы и пироги
ремонтантные тревоги
надувные полубоги
дураки и их дороги…
в никуда – туда куда-то
где последняя атака
где стоит ещё итака
рядом с ней лежит собака
вечная как жизнь сиртака
и родная наша тАка
Борец с умом
Когда бы я дружил с умом,
То стать бы мог…
борцом сумо.
И много ел бы без ума,
На животе была б сума,
Под животом всегда мешок,
Для пищи, члена и кишок.
А за спиной
Всегда смешок:
\»Опять идёт наш голышок!\»
Сейчас я с виду не такой,
Но, всё равно, дружу с сумой.
Лежит моя в ней голова,
Язык, бутылка и права,
Не на вожденье, а вообще:
На жизнь, что плавает в борще,
На сны, прибитые к кресту.
Мне говорят, что я расту,
В глазах прибавил синевы,
(Хотя давно без головы)
Я понимаю, что мне льстят,
Наверное, за что-то мстят…
Но я, с сумою, не грущу,
Слагая дифирамб борщу.
Мне нравится борьба с умом,
Хоть я и не борец сумо.
***
За две копейки позвонить туда,
где мама с папой вместе чистят рыбу,
где на конфорках греется вода
в огромной выварке, а с ней – обиды
меж коммунальные… О да, о да!
Но скоро станет рыба-фиш*
кипеть в кастрюле,
и ты останешься смотреть:
вдруг, кто-то плюнет.
И все на кухню приплывут
(да, как искусно!)
чтоб рыбным воздухом вздохнуть –
так это вкусно!
Потом все станут говорить совсем о чём-бы:
о перебоях с молоком и негре Чомбе,
о космонавтах и друзьях из братской Кубы,
о том: \»Нет, мяса бы достать, так рыбу губят!
Эт надо – вырезАть, крутить зачем-то с луком?!
Нет бы изжарить, да сварить?!\»
…Какая скука!
Затем, застенчиво кряхтя,
придут с тарелкой
и будет пасха и кутья,
и спирт из грелки…
За две копейки позвонить в тот бред,
в ту коммуналку,
где даже телефона нет
и пахнет свалкой,
из автомата (где бы взять?),
из века нано,
где, если долго-долго ждать,
ответит мама.
+++
Чем жизнь становилась короче, тем больше в ней было кота:
Он словно подслушивал ночи, в которых была маета.
Как будто в них слышал такое, чего я не мог и не знал,
Но таен тех был не достоин, хоть тоже не спал
допоздна.
Я к пище его примерялся, прикидывал: так ли, не так,
Как он
языком умывался и пробовал лезть на чердак.
И днем, засыпая злорадно, всё делая вслед за котом,
Вопил: « а оно тебе надо?!», срываясь со шкафа на стол.
То муху приметив, за нею бросался как малый
пацан,
Пусть зря, ни о чем не жалея и ел умиляясь кацан.
Кот молча следил и, порою, когда я свернувшись дремал,
Делился
бесстрастно
водою и в миску мне корм подсыпал.
***
Последние любители фастфуда
Еще живут. Еще бывает снег…
Осталось ровно тридцать пять французов,
Двенадцать русских и один узбек.
Евреям удалось уйти в пустыню,
Поэтому их трудно сосчитать,
Хотя, с учетом нано-скарлатины,
От силы – двадцать, или двадцать пять.
Еще бывает солнце в день по часу
И шелест волн. И одинокие леса
Еще желтеют по заросшим трассам
В объятиях ржи, пшеницы и овса.
Еще бывает дождь. Над дальней сопкой
Парит орел, хотя скорее – гриф,
И над бескрайней розовой Чукоткой
Сияние севера еще горит,
И антрацит
еще синеет в недрах,
И город есть в Испании – Мадрид,
И дворник Чуча мерзнет в старых кедах,
Но делать дело как-то не спешит…
Он чистит опустевшие высотки,
Не понимая, в чем их тайный смысл,
И гриф летает над испанской сопкой,
Под звон гитар и рев бегущих крыс…
И нет росы, давно уж нет росы
И пчел с муаровой и влажной попкой.
+++
Как это унизительно,
ждать, пока
тебя выберут
(Или не выберут вовсе,
так и не дав ответ).
Так вот мы и рождаемся
(в Питере или Выборге?),
только не ждем ничего еще,
просто пока
нас нет…
Встретятся ли, не встретятся
в прошлом
наши
родители?
Нужно, чтоб прежде
дедушка
рано
на
ноги
встал.
Чтобы он, раскулаченный
орденом
победителей,
к будущей
нашей бабушке
в город
Сквиру
сбежал.
Это пока по матери
(я бы их всех по-матери!)
Время, субстанция нежности,
сводит в конце-концов.
До основания разрушена,
благо, остались кровати
в бедной
стране,
для зачатия
будущих
мам
и отцов.
Как это унизительно,
сметь
и
дышать по карточкам,
в страшном, в колючей
проволоке,
черном
квадрате снов,
что
бы
Иосифу
Гитлеру
вместе с Адольфом Сталиным
этот квадрат раскрашивать
в цвет лагерей и слов.
Тысячи лет
искали мы
ключ
от смерти кощеевой.
И, всякий раз находя его
в собственном холодце,
в собственном
холодильнике,
в склянке
вчерашнещеевой,
тихо
на
место прятали,
с
гордостью на лице.
Как это унизительно,
ждать, что
тебя не выберут
и не наступит утро, вдруг,
влагой семи морей.
Так вот и
вымираем мы,
как
вымирали мамонты:
дети
глядят
в
компьютеры
и
не
хотят
детей.
***
Озеро на дне реки,
Над ним – домоуправа.
(Плеск воды, играет фортепьяно).
За столом сидит домоуправ – пьян,
И рисует, правде вопреки,
Озеро на дне реки…
Он когда-то быть хотел поэтом
И гуляя как-то вдоль Оки,
Наслаждаясь красок перецветом,
Наклонясь над ржавым парапетом,
Вдруг придумал, позабыв очки,
Озеро на
дне
реки.
Он лежит в своей роскошной ванной,
Берег левый видит, берег правый,
Восседают в лодках рыбаки –
В озере на дне реки.
Чистят пятки рыбки из Таиланда,
Жизнь сложилась вроде бы и ладно.
Он уже давно домоуправ,
Потому что – вор и пьян, и прав!
Он заложит в смету Шмайсер-Нано,
Тот, что чистит недра океана
И экспертов НАСА, чтоб найти
Озеро на дне реки.
Он построит виллу на Кайманах,
Мастеров приставит лучших самых,
Серебром натянет потолки –
Озером на дне реки.
Будет жить открыто и гуманно,
Мудро говорить о самом главном:
Смысле жизни, вере в Бога и —
Озере на дне реки.
Но однажды, замолив грехи,
Вглядываясь в земляную воду,
В рябь и ряску, сплетни и молву,
Вдруг, и впрямь, увидит синеву,
И, поняв сакральный жест природы,
Жалуясь на мир и непогоду,
Сам себя утопит от тоски
В озере на дне реки…
а пока…
и я спросил, а будет ли беда?
и мне сказали: будет лебеда
и я спросил, а будет ли народ?
и мне сказали: будет недород
и я спросил, а будет ли вода?
и мне сказали: больше никогда
и я спросил, а будет что-нибудь?
забудь
забудь
забудь
забудь
забудь
а суша будет суша ты скажи?
нет только твари мыши и ежи
а тварям разве не нужна вода?
среда
еда
беда
и
лебеда
и я спросил тогда, а как же быть?
не быть
не быть
не быть
не быть
не быть
колыбельное
я улягусь на планете
я на ней останусь спать
недопонятым поэтом
и поэтому опять
не по мне ударят громы
не по мне пойдут дожди
не ко мне сбегутся гномы
с надоевшей рифмой жди
с обезвоженными льдами
свежевысохшей сосной
свежевыжатыми снами
лебедой и лабудой
сладко спать когда на свете
мимо всё и мнимо всё
страсти
жёны
рифмы
дети
се и то ни то ни сё
смыслы
цели
стоп дорога
сел на рифы твой арго
ну зачем ты хочешь много
где у многих ничего
незапятнанного слова
наступает благодать
ни один ещё обломов
так не исхитрялся спать
среди пядей и обломков
всераспаханной земли
на которой рвутся ловко
плохо склеенные дни
на которой псы и волки
и немного естества
и на солнечных заколках
слабо держится листва
Черный список
Внесем друг друга в черный список,
на черный взгромоздясь рояль,
чтоб медленно на нем напиться.
Не будем верой метить даль,
что за окном верстАми длится,
а будем пить…!
И черный шарф,
и черный кайф,
и черный ворон,
что нам подбросит стылый март,
устроят нам
переговоры.
Так с Ниццей говорит Монмартр,
когда меж ними километры,
так мужики идут «до ветру»,
сломав
очередной
гидрант,
когда огнем охвачен дом,
и лес,
и век,
и поднебесье –
всё черное пространство бесье,
над коим повязали бант.
…За малыша, который спит,
не видя глупой пьяной мамы,
за спичку,
что
уже горит
и поджигает одеяло.
За фальшь,
за наши злые лица
и
деловитость подлеца,
внесем друг друга в черный список,
чтоб
нам
не
уронить лица.
