Я помню, я помню, как птица взлетела, и я среди перьев запряталась телом,
и было нам с птицей тепло.
А чуть повернёт она голову влево — давала ей мяса, давала ей хлеба,
и было нам с птицей тепло.
А чуть повернёт она голову влево — давала ей мяса, давала ей хлеба,
слегка опершись на крыло.
А чуть она вправо — я воду живую ей в клюв заливала, свалиться рискуя,
и птица взмывала опять.
Скользя меж созвездий, летели мы к цели, а вслед нам снаряды и стрелы свистели,
да было им нас не достать!
И время летело. Но к тёмному часу закончились силы, иссякли припасы
под метеоритным дождём,
и птица усталая — ниже и ниже, а враг смертоносный — всё ближе и ближе:
погибнем вот-вот, упадём!
Я вижу её воспалённые очи, сверкнувшие слева в предсердии ночи,
нож — словно палач во плоти,
хвать! — шмат от ноги от своей отрезаю и в жерло сухое с размаху бросаю:
ешь, птица, родная, лети.
Вот справа глядит — я от боли аж вою, но кровь направляю горячей струёю
солёной заменой воде…
Мне дух вышибает — взорляем над миром, и солнце сияет священным потиром
в предвечном прекрасном нигде!
Куда мы летим? Ах, не спрашивай, сердце… мне б к птице прижаться, зарыться, согреться,
и только вперёд и вперёд.
Друг друга спасая, мы снова и снова пронзаем пространства пласты и основы,
лишь ветер за нами орёт…
Но скоро закончится мясо на теле, и кровь иссякает, и дух на пределе,
и снизу — миазмы разрух.
А мы всё стремимся с бессмертием слиться… о, жизнь моя птица, упрямая птица,
не рухни же,
Русская Рух!
