На снимке:
иллюстрация к сценам Ильи Тюрина \»Шекспир\»(1997) Елены Долговой (Екатеринбург, 2003)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
АКТЕР…На снимке:
иллюстрация к сценам Ильи Тюрина \»Шекспир\»(1997) Елены Долговой (Екатеринбург, 2003)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
АКТЕР в роли Гамлета
ИЗДАТЕЛЬ ворованных пьес
ЭДВИ, сочинитель
РОБИН, писец
ЦЕНИТЕЛЬ, молодой человек
СТЕФАН, друг его
РАЗНОСЧИК.
Действие около 1600 года, Лондон.
ПРОЛОГ
Представь, что из окна видны весь день
Господь, пересеченный проводами,
И твой же дом, чья грустная сажень
Ни на вершок не поднялась годами.
Представь, что ниже пробудился шум
Деревьев, возвещающий о ливне,
И кладбище давно умерших дум
Гремит костьми, заламывая бивни.
Представь — они лежат на дне твоем,
И путь настолько же опасен, сколь и
Забыт необновленной головой.
И если рифмы пустятся вдвоем
К погосту их — то мы прибавим к скорби
Об умерших и новый подвиг твой.
Но каждый звук, при этом спуске павший,
Даст сил руке, их смерть не испытавшей.
ПЕРВЫЙ АКТ
АКТЕР (держит бумажку с ролью):
Здесь много сказано. Но как прозреть
В себе мне сказанное про другого?
Не требует ли должность от меня
Ограбить молчаливого пришельца,
И по миру отправить вместе с ним
Предание о грубости жестокой?
Вот буквы. Вот слагаются в стихи.
Вот жизнь родят. Как я приму сей дар?
Ни мук, ни человечьего стыда
Перед листом бумаги за бессилье
Не испытав — как буду я стоять
С мечом иль мертвым черепом в руке,
На досках представляя человека —
Лицо и тело, голос и удар?
Как меж речами в публику взгляну? —
Ведь монолог мой слеп, хотя и дышит.
Вот сказано: «Садится», «Умирает»,
Или «Входит Гамлет», иль «Выходят все».
Допустим, сесть или закрыть глаза
В конвульсиях, войти и выйти вон —
Роль позволительная для актера,
Коль он молчать при том исправно будет.
Но если он сопроводит речами
Все это — не умрет ли за него,
Не сядет ли, не выйдет, не войдет ли
Другой, ему неведомый? И он,
Для жизни чуждой дав в аренду тело,
В ее конце не будет ли повинен,
Как дом, где преступленье совершилось,
Прохожими в злодействе обвинен?
ИЗДАТЕЛЬ (в отдалении):
Как точен образ. Не забыть его,
И в список драмы вставить между делом.
Там, кажется, монарха веселит
Актеров труппа: это будет к месту.
АКТЕР:
Мы, лицедеи, легконогий табор,
Для развлечения стоячих мест,
Для ублажения сидячих мест,
За пол-улыбки с королевских мест —
В себя пускаем на постой любого,
Окошко отведя зрачку любому,
А скважину замка — любому уху.
Так поступающий, любой из нас
Любому скажет: «Славное, брат, дело.
Любой простак раскусит, что к чему».
Я видел много раз на всех подмостках:
Когда оканчивал свой монолог актер,
И реплики чужой хватало лишь
Вздохнуть да следующий стих припомнить —
Румяна и муку со щек и лба
Как будто пальцы ужаса стирали;
Был человек ничтожный и нагой,
Хозяин постоялого двора,
Пожаром среди ночи пробужденный
И пристально за гибелью всего
Следящий в колпаке почтенном белом —
Но время проходило, лицедей
Осанку Бога, как мешок, на плечи
С усильем взваливал и говорил:
«Мы, Ричард Третий милостью господней…»
Так было не однажды, и казалось,
Что тень того, обманутого нами,
В чей слабый голос мы мешали свой
Простуженный и верный ремеслу,
Нас укоряет и виденьем горя
Благодарит наш сброд за свой позор
И обесцененную смерть, что нашим
В его героев перевоплощеньем
Была растащена на сотни лент
И, с жизнью сладив, сделалась искусством.
С рожденья лишь стихами говоря,
Я никогда не знал поэта имя.
ИЗДАТЕЛЬ (в отдалении):
И я, и я. Мне это острый нож:
Кто купит фолио Инициалов?
АКТЕР:
Наемному убийце так заказчик
Не сообщает жертвенное имя,
А лишь приметы с адресом, чтоб тот
Все сделал верно, лишнего не зная.
ИЗДАТЕЛЬ (в отдалении):
Совсем не лишним было бы на титул
Поставить: «Хамлет, храбрый датский принц,
Такого-то преславная пиеса» —
И фолио бы мигом разошлось.
Придется мелкой азбукой набрать:
«А сочинен сей опыт неизвестным»,
Как будто между прочим говоря,
Что памятливый вор на представленье
Комедию запомнил кое-как
И, отродясь не ведая ни буквы,
За три гроша продиктовал писцу —
А мы наутро и набрали с богом.
Дороже переписыванье мне:
За пенс две книжки сбуду в переулках,
А в Сити даром не возьмет никто.
АКТЕР:
Мне сорок лет. Я выхлопотал роль
Наследника и молодого принца
Лишь по пятам за Томасом ходя,
И льстя ему, поскольку знаю: нынче
Вошли в лета Наследники мои,
Мои Дофины, Сыновья и Эльфы —
Я буду признанный Купец и Граф,
Иль Дядя Нынешнего Короля.
Все «драмы», «презабавные пиесы»,
Все «сцены», «восхитительные фарсы»,
Все, наконец, «комедии глупцов»
И «хроники в трех актах и с прологом» —
Рассчитаны на дряхлость лицедеев
В такой же мере, как на юность их.
В любом спектакле несколько несмелых,
Лишь только начинающих убийц
Обхаживает старца-душегуба,
Что шевелится в тысяче ролей —
Чужих судеб, им взятых на себя
И им самим подавленных беспечно —
Как в скорлупе погубленных яиц.
Теперь — я сам… Последний выход мой
С плюмажем юноши на мягкой шляпе
И с розой из тряпицы у меча —
Почти позор, и выпрошен в ломбарде,
Как самый распоследний день отсрочки.
А значит, бедняку сему подобно,
Я должен бегать вдоль и поперек
По городу чужому, словно деньги
Сбирая выкупить мой нищий хлам.
Как ссуда, выданная в долг жидом, —
Во мне живет и множество убийство.
В последний раз — мне нужно знать, кого
Пущу в себя, и чей здесь хрупкий образ
Мной будет обесчещен в этот раз.
Иду сюда, чтобы до начала
Комедии узнать хотя бы имя
Заранее погибшего во мне:
Убийство превратится в поединок,
А в поединке есть и мне, где пасть.
(уходит)
ИЗДАТЕЛЬ (появляется на середине):
Удача небывалая, чумная.
За обезумевшим артистом вслед
Пойду я неприметными шагами,
Ему ссужая ухо и склоняясь
Над ним его же собственным грехом —
И сочинитель станет мне знаком.
(также уходит)
Входит ЭДВИ, сочинитель
ЭДВИ:
Один я тут? Спасибо и на том.
Как честный человек, дам волю гневу.
Сын шиллинга и пенсовой монеты!
Милорд де Вонь! Саксонская свинья!
Наемный вор, оплаченный построчно!
Не я ли в Хрониках Бенбоу сам,
Отыскивая новые сюжеты,
Прочел, как некий скандинавский принц,
С отцовской тенью переговорив,
Двух ближних порешил и отдал душу?
Подумал я: на славу будет пьеса,
И уж наутро с Богом выдал в свет.
Хоть плохо шло, а все ж была надежда —
Теперь же мимоходом узнаю
От дурня, приходского письмовода,
Который нам копирует за грош
Комедии да хроники ночами:
«Мол, взялся я, милорд, переписать
Надысь большущую камедь в пять актов;
Гляжу, а вся — ни дать ни взять как ваша:
Те ж маски — принц, король да призрак тот,
И говорят похоже, только в этой
Еще адамов череп приплетен:
Уж и не знаю, как сказать-то, сударь».
Собачье семя! Плут не говорит,
Кто автор, иль хоть с чьих он слов наскреб
У Эдвига украденную драму!
Иду узнать: сегодня в цирке Глоба
Дают творенье выродка того.
Пусть вместо пени мне укажут имя,
Иль лучше — как одет разбойник сам:
Уж я шальную морду разукрашу,
Автограф настоящего творца
Проставив между глаз у эпигона.
Нет лучшего, чем пятерня, закона.
(уходит)
Появляется РОБИН, писец
РОБИН:
За что немилость? — Выругал меня
И угостил горячим под лопатку.
Не я ли, кажется, со всей душой
Сказал ему, что пьесы он лишился?
Да вправду, верно, горестно ему:
На рынке я видал афишку Глобы. —
Какой-то Вильям Шейх Копьеметатель
Его камедь, что я переписал,
Уж выдал за свою и представляет
На досках ныне публике честной.
Покажут клоунов, а на дворе
Попотчуют винцом и солониной.
Сходил бы я на краденую блажь,
Да знаю: как начнется представленье —
Такой анафемский подымут вой
Актеры на арене, что удастся
Навряд ли, прислонясь к столбу, заснуть.
Пойду в кабак: хотя не буду сыт,
Да уж никто при мне не завопит.
(уходит в другую сторону)
* * *
ЦЕНИТЕЛЬ:
Всю ночь сегодня глаз я не сомкнул.
Свеча потухла, и в стекло я видел,
Как будто Лондон тоже у окна
Стоял, щекою к раме прислонившись,
И проникал рассеянно в меня —
В мои воротца, мостовые, шпили,
И он себе казался самому
Исчезнувшим, и небо просветлилось,
Как будто взял пергамента он лист.
(пауза)
Мое «как будто» в речи мне дороже
Всех прочих заостренных слов ее.
Оно не то, чтоб связывает вместе
Два смысла, но угадывает щель
Меж них, и добровольно окликает
Один от пары голосом другого, —
И эхом возвращается ответ.
Такая перекличка на секунду
Как будто освещает все вокруг,
И то, что целым кажется в молчанье,
Страдает порознь — и кричит от боли.
Я это запишу.
Входит СТЕФАН
СТЕФАН:
Шел мимо я,
И, веришь ли, хотя одни обрывки
Достались мне — я ими потрясен.
ЦЕНИТЕЛЬ:
Спасибо, друг; кто скажет мне еще,
Как ты? кто остановится послушать?
Ты мимо шел случайно — мне же мысли
Случайно в ум тяжелый закрались:
Случайности две сразу. Этот случай
Раз в год случается — уж мне поверь.
СТЕФАН:
По случаю такому нужно нам
Наружу выбраться с тобою вместе.
ЦЕНИТЕЛЬ:
Что ж там?
СТЕФАН:
Я слышал, на помосте Глобы
Сегодня вечером известный шут
Последний раз на сцене представляет.
Представь и ты: у варваров-датчан
Случился принц, наследный меланхолик;
Звать — Гамильтон или Камелот. Но слушай —
Отца его убитого призрак
Указывает в дядюшке царящем
Ему злодея, отомстить прося…
ЦЕНИТЕЛЬ:
Как ты узнал?
СТЕФАН:
Мне описал приятель.
ЦЕНИТЕЛЬ:
Кто ж сочинил?
СТЕФАН:
Про то он не сказал.
Но слушай же: смятенный дух его
Нечаянно того, другого ранит,
Убьет, или к безумию толкнет —
Но тут король, смекнувший, что почем,
Его решается убрать, и смерть
К нему приходит в лживом поединке
С отравленною шпагою; восторг.
ЦЕНИТЕЛЬ:
Но он отмщен?
СТЕФАН:
О да. В последний миг
Он тою шпагой дядюшку пронзает.
ЦЕНИТЕЛЬ:
И сколько трупов итого?
СТЕФАН:
Как знать.
Сидячий зал убитых не считает —
Галерка ж не умеет. Ты придешь?
ЦЕНИТЕЛЬ:
Да, да. Не жди меня — ступай вперед:
По-старчески я долго одеваюсь.
СТЕФАН:
В саду напротив я тебя дождусь:
Ты заплутаешь в городе.
ЦЕНИТЕЛЬ:
Конечно.
(СТЕФАН уходит)
Не считанные гибели. Иль Бог
Не знает счета на своей галерке?
Иль пальцев не хватает загибать
Индийцев шестирукому кумиру?
Несчитанными мы уйдем во тьму.
Но числа все, известные живым,
Вся алгебра — лишь поименный свод
Умерших: оттого в чести ученость —
Как ремесло их знать по именам.
Мне ж имя автора не донесли.
Его он сам на цифру не сменил ли?
Тогда он стал бы в хронике своей
Желательным и нужным персонажем,
Аренду цирка оплатив вперед:
Любой нам выгоден, когда умрет.
Я это запишу. Иду, иду.
(также уходит)
* * *
ВТОРОЙ АКТ
АКТЕР:
О Боже мой! Дай, отдышусь теперь.
Большой успех. Галерка оглушила:
Кричат и лезут, свесясь с потолка,
Поближе к облепленному помосту.
Орут: «Сюда, милай! Уж распотешил
По первому разряду, вот те крест!»
Как суетится, бегает народ!
Румяны щеки будто не от спешки,
А от угля, что Прометей сберег
Для этих душ, для этого румянца.
(перед зеркалом)
Приветствую тебя, почтенный возраст!
Сколь много чувства, дремлющего в них,
Ты пробудил искусством Прометея:
Он был ведь тоже брат наш, лицедей,
Улыбкой, простодушными речами
Огонь божественный от бога скрывший.
Я не таю — питаю мой огонь.
Где б ни был я, чего б не слышал в мире
Неведомого нашим мудрецам —
Окружный свет меня не напоит,
Пока в себе ношу тепла избыток,
Как полый корпус флейты духовой.
И хоть на мне играют беспрестанно —
Клянусь, я не забыл родной мотив.
ЦЕНИТЕЛЬ (проходя мимо):
Как речи выспренни! Как ноты резки!
Воистину: ты полый лишь сосуд:
Чем полого наполнили — тем он
Других питает, и огнем гордится,
Коль подогреть поставят в печь его.
Вот правду говорят простые люди:
«И хорошо повеселил-де нас,
Да он ведь, сударь, что твоя шарманка
В воскресный день у Тома на ремне.
Покрутит Том вертушку — хоть ты душу
Наружу вынь: так жалостно поет.
По мне же акробаты, сударь, лучше:
Слеза нейдет — а все передохну».
Вот трезвый взор! Хотя, признаться, слезы
Тем слаще, что для публики чужды.
Когда тоской безмерной окружен —
Не в отдыхе, но в трепетной работе
Нуждаешься: тогда приходит плач.
Все хроники, что видим мы на рынке,
Все пьесы надо к ремеслу причислить
Затем, что слезное рожденье их
Божественным трудом принесено;
Что нет строки ни в христианском свете,
Ни у племен восточных кочевых,
Которая бы враз не окупила
Все муки появленья своего,
Как не бывает с шуткою бесплодной.
В одной печали — вышней силы знак.
В едином смехе — божие бессилье,
Дающее приятный отдых нам.
(выходит)
АКТЕР (вглядывается в зеркало):
Здесь многие неправильны черты.
Как будто дом прекрасный покосился
От непосильного гурта жильцов.
Как нерадивы, злобны постояльцы!
По собственному вкусу перестроят
Гостиную и стены проломят,
Чтоб светом дня перегрузить жилище:
Так и ролями населен мой лик.
Нет памяти наследственной у зренья:
Десятилетним малым я себя,
С бродячими актерами по рынкам
Скакавшего на облучке, не помню.
Тогда лица лишь первый грим коснулся —
То первый гость белил в нем потолок
И обживался с нищею семьею.
В окне, больном от пыли путевой,
Мелькали ярмарки да карусели;
В трубе печной ей незнакомый дым
С лихвою вечным шумом заменялся;
Число семей и трещины росли.
И так меня переросли собою
Вы, монологи, мой натужный хрип,
Что мне для вас уж нечего оставить:
Каморка эта будет вам тесна.
Меня здесь нет. Я вами подменен,
И ваши умершие — ваша память,
И ваша радость — новые жильцы.
Моя огромность мнимая для вас
Тем подтверждается, что я не виден
При свете дня, ни ночью, изнутри.
Сегодня был успех; поверьте стенам —
Вас кладка верная не подведет.
Но даже перестроенному веку
Вам не прибавить дней.
* * *
Входит ИЗДАТЕЛЬ
ИЗДАТЕЛЬ:
Кривую шутку бес со мной сыграл.
За клоуном прошел я полквартала,
А там из виду выпустил его.
Пиши пропало — том не разойдется.
Входит СТЕФАН
СТЕФАН:
Приятель, что стряслось? Нельзя ль помочь?
ИЗДАТЕЛЬ:
Спасибо, друг. Концы уж глубоко:
С одним мы тут намедни разминулись.
Дела стоят — полдня его ищу.
СТЕФАН:
Вот так сказка! Со мною то же.
Зазвал в театр знакомого безумца.
Сидели в разных мы местах; я видел:
До занавеса встал он и ушел.
ИЗДАТЕЛЬ:
А вот позволь узнать: что за театр?
Не Глобус?
СТЕФАН:
Он.
ИЗДАТЕЛЬ:
Не Гамлета ли пьеска?
СТЕФАН:
Куда как нет. Сам Гамлет в ней актер.
Такая вещь! Ей-богу, не жалею
Двух шиллингов, потраченных на вход.
Гляди-ка сам: принц Дании…
ИЗДАТЕЛЬ:
Постой.
Твой принц актер, а кто же сочинитель?
СТЕФАН:
Почем мне знать? Да слушай: датский принц…
ИЗДАТЕЛЬ (в сторону):
По паре в день Господь лепил глупцов:
Дневная мне продукция попалась.
СТЕФАН:
… живет, как сын при царствующем дяде,
Но тень умершего отца ему
Твердит о собственном убийстве, месть
Прося свершить над королем. И он,
Ты что заметь, — кидается на ближних,
Друзей двух бывших гробит; плюс к тому -…
ИЗДАТЕЛЬ (в сторону):
Ошибки быть не может. Расспрошу
Его подробней.
(громко)
Скажи, любезный,
А кто же автор принца твоего?
(разговаривая, уходят)
* * *
Входит ЭДВИ. Он пьян.
ЭДВИ:
Офелия, родная! Кто тебя?
Чем тише, тем пронзительней ты плачешь,
Так, помню, ты внимательно ко мне
Приглядывалась с грубого помоста,
И вдруг в пространство говоришь: «Ему
Дала бы я фиалок, да завяли».
Ей-богу, так: «завяли», говоришь.
Вот я тебя и полюбил — тогда.
Повсюду бесполезные все рожи;
Один, спасибо, вышел до конца, —
Как будто горести большую долю,
Как встал — да так и вынес за собой.
Ему смотрел я вслед, а обернулся —
Тебя уж нет; «утоплена» — кричат.
И, в голосах скользя, через перила
Я вниз ползу — ах, ноги! сколько их!
Как будто в реку влез, где наводили
Мосты веками, а теперь ушли:
Гнилые сваи — в сапогах, босые —
Поддерживают тусклый небосвод.
Гляжу — лицо; ползу к нему по грязи:
«Который час?» — а он, не раскрывая
И глотки, в сто ладов орет: «Шекспир!»
РАЗНОСЧИК (пробегая мимо):
Шекспир, Шекспир! Забавные пиесы!
Жизнь Гамлета и смерть отца его!
ЭДВИ (не слышит):
И тут я узнаю, откуда голос:
Из самого нутра подходит к горлу
И сквозь слюну вскипает пузырями
Звук неосознанный, как перекличка, —
Музыка горя моего: «Шекспир!»
КОНЕЦ
Москва, 1 и 2 июня 1997
ILYA TURIN
SHAKESPEARE
(The scenes)
The Persons of the Play
Actor playing Hamlet
Publisher of stolen plays
Edwy, playwright
Robin, scribe
Connoisseur, a young man
Stephen, his friend
Hawker
Scene:
London, about 1600
* * *
PROLOGUE
Imagine: through the window, noon and night,
You can see God, all over cross’d with wires,
And your own house: its sad yards are quite
The same – years made it not an inch higher.
Imagine: you can hear trees beneath
Wake up with rustling to proclaim rain showers,
The cemetery of thoughts, so long deceased,
Rattle its bones and break off tusks in sorrow.
Imagine: at your foundation they still stay;
The way is dangerous and … in oblivion
For this poor head that wants to be refreshed.
But if the rhymes, in pairs, start out the way
To their graves, we shall enlarge the grieving
For the deceased with your exploit afresh.
But every sound that perished on descent
Strengthens the hand that survives their end.
ACT I
Actor
(Holding a sheet of paper with his lines)
It’s said a lot in here. But how can I
Behold inside myself what’s told of others?
Does not my post command me to defraud
A silent stranger, and to send a story
Of cruel impudence with him worldwide?
They are the letters. They form lines in verses,
Give life to life. But how shall I accept
The gift? And how, not used to feeling pangs of
Or shame, so natural for a human heart,
At my damned impotence when I am facing
A virgin sheet of paper — how shall I,
A sword or long dead skull in hand, stand out
When, on the boards, I’m acting someone else,
A man – his face and frame, his voice and stroke?
Betwixt my lines, how shall I scan the house?
For blind my monologue is, though breathing.
The text instructs: “Sits down”, “Exits”, “Dies”,
Or “Enter Hamlet”, “Exeunt all”… Suppose,
It’s quite all right when a performer sits
Or in convulsions closes his eyes,
Comes in or goes out. That’s all right,
Provided that the player keeps well silent.
But if he speaks, his motions joining words –
Will not some new mysterious self sit down,
Come in, go out, die for our duck?
The latter, having let his body out
To that strange life, will not he be accused
Of murder when that life is over? – like
A house, made a place of violation,
Might be accused of crime by passers-by.
Publisher
(At a distance)
The image and a half! I should insert
It in the play; I’ll keep the words in mind.
The very place for them is when the king
Has jollity watching vagrant players.
Actor
We, players, a swift-footed tribe, in order
To entertain the groundlings, to indulge
The patrons, and to win a royal shadow
Of smiles from royal seats – we, with a will,
Permit no-matter-who to enter ourselves
And stay in here; the window we can rent
To any eye, the key-hole to any ear.
And every one of us who takes this line
Can say to all and sundry: “Well done, fellow,
A nincompoop could get the gist of it”.
So many times, on so various stages
I saw the same: an actor ends his speech.
His partner’s cues give him a few quick minutes
To take breath and refresh his mind of lines.
And then he looks as if a hand of terror,
All of a sudden, swept the flour and rouge
Off the performer’s cheeks and lips and forehead.
The man is naked, — like a keeper of
An inn who in the dead of night was woken
By the wild fire, a decent night-cap still
On his poor head, and is now watching how
His old inn is turning into dust.
Another couple of minutes, and our player
Is hoisting a God’s carriage on his back,
As if it were a sack, and stately says: “We,
King Richard, by the Lord’s fair ordinance…”
So many times I saw that, and it seemed
As if the shadow of someone we’d cheated,
Whose feeble voice was mixed with ours, hoarse
And true to our trade,– that shadow chided
And, with a shade of sorrow, thanked our rabble
For his disgrace and miserable death:
By characters of his that we embodied
Ripped into many hundred bands, his death
Got on with life and changed itself in Art.
I’m used to verse since I could say my name
Although I’ve never known the poet’s name.
Publisher
(At a distance)
Me too. How should I sell a folio written
By the Initials? It makes my life a hell.
Actor
Just as a client never tells the name
Of his planned victim to a hired killer,
But only features, marks, address and scars:
The hireling does his work but knows little.
Publisher
(At a distance)
If only I could put it with the title:
‘The Tragedy of Hamlet, Prince of Denmark,
A splendid play by Mr. Soandso’—
The folio would be sold in a minute.
Instead, I have to set in tiny type
‘The author of this writing is unknown’.
‘T’would be as well to tell a buyer truth:
A mindful thief attended a performance,
Retained the actors’ lines as well he could
And, having failed to learn the English letters,
Dictated them for nothing to our scribe,–
Which, happily, we printed in the morning.
The book will hardly pay its copying costs:
In side-streets it will go two a penny,–
The City won’t have it for a song.
Actor
I’m forty and I did my best to gain
The Crown prince’s part— I flattered Thomas
And followed his heels for I can see:
The Dauphins, Heirs, Sons and Elves of mine
Have come of age, and so I am deemed
An Uncle to the King, a Count, a Merchant.
All those “dramas,”, “funniest plays” and “scenes”,
All “splendid farces”, “comedies of clowns”
And “histories in three acts with a prologue”, –
They all rely on young and aged players,
Both old decrepit men and lusty youths.
In any play there are some timid killers,
Just novices in their bloody craft,
Cajoling a venerable butcher
That twitches, stirring, in a thousand roles –
A thousand alien fates which he took on
And heedlessly suppressed… like wasted eggs
Still covered with frail shell. Now I myself…
My final entrance… with a youthful plumed
Soft hat on my grey hair… with a shabby
Silk rose at my sword… next to disgrace,
It’s like the last day of a usurer’s grace
For which I begged, besought, implored. Therefore,
Like that poor devil, I have to race around
This alien town as if in search of cash
To get my piddling rubbish from a pawnshop.
Just like a loan borrowed from a Jew,
My murder’s swelling up within my soul.
But at the end I’d like to know who
I let into myself and whose frail image
I’m to dishonour this time. Thus, before
We start our comedy, I’m coming here
To learn at least my victim’s name for then
The murder changes into a duel and
I get a chance to have a decent end.
(Exits.)
Publisher
(Appears in the middle)
Fantastic, crazy luck, I’m in! I’d better
Take stealthy steps behind the player’s back
And lend a heedful ear to the murmur
Of this poor loon, while bending over him
My sin, as if it was his own blame.
I’ll get that author’s enigmatic name.
(Exits, too.)
Enters Edwy, a playwright
Edwy
Am I alone here? Much thanks for this.
As I am honest, I shall loose my anger.
A penny’s son born to a shilling father!
My Lord De Stench! A rotten Saxon swine!
The hireling of a thief with per-line payment!
Now, who but me, in Benbow’s “Chronicles” met,
In search of some new plots, a doleful tale of
A certain Scandinavian prince who talked
With his dear father’s shade, then slew a couple
Of kith and kin and breathed himself his last.
I thought how great a play I could compose,
And by the dawn, God willing, it was done.
The text was not quite good but still I hoped –
And what? That clown of a parish clerk,
Rewriting our comedies and dramas
At night for nothing, uttered by the by:
“I say, My Lord. As lately I got down
To copying a vasty comedy
In five or so acts, I got quite startled –
This comedy and yours… they look as like
As two twin peas: the masks in both plays are
In fact the same – the prince, the king, the ghost,
Their words and deeds, except that skull of Adam
Dragged in the other’s play. Ah, to this puzzle
I hardly have an answer, dear master”.
A whoreson cur! The rogue never told
By whom the play was written or at least
From whose sly words he’d cribbed my piece of drama!
I’m going to dig it up… Today
The circus of the Globe performs the opus
By master Pervert. I’ll demand not fines –
The robber’s name or rather his description:
I’ll surely deck out his brazen phiz,
Betwixt the imitator’s eyes precisely
I’ll set the true creator’s autograph.
No stronger law than that of fist robust.
(Exits.)
Enters Robin, a scribe.
Robin
What is my guilt? He cursed and swore at me
And treated to a hit upon my shoulder.
I told him, with all my heart, that he
Had been deprived of his own drama, didn’t I?
Well, probably, he’s overcome with grief.
I saw a shabby playbill at the market:
Some William Sheik Spearhurler claimed the play
That I had copied out for poor Edwy
And now performs it on the Globe’s boards
Before the honoured audience. Their clowns
Will make the crowd laugh while in the yard
They will be treated to salt beef and Spanish sack.
I’d come and watch that stolen piece of trifle
But what a hell of wails on the arena
The players start as their show starts,–
I’ll hardly snooze, my back against a pillar.
I’d better to the inn: though not as great,
The treat is safe from anybody’s yelling.
(Goes in the opposite direction)
****
Connoisseur
I had a wakeful night today. The candle
Went out. I was looking through the window
And felt as though London stared at me,
Its cheek against the frame, and, absent-minded,
It penetrated me – my pavements, gates
And spires… London felt, itself, as though
It disappeared, and the sky above
Cleared up as though it took a sheet of parchment.
(Pause).
“As though” of mine is dearer for me
Than all the spearheaded words and phrases
In our speech. “As though” hardly binds
Two meanings, but suggests a gap between them
And, in the voice of one of them, at will
It calls the other coupled meaning out,–
And that replies at once with ringing echoes.
Then for a flash it feels as though this ring
Of calls and echoes brings bright light around
And what in silence seemed integral – cries
With pain, when torn apart, and agonizes.
I’ll write it down.
Enters Stephen
Stephen
I was walking past and,
Although I could fetch just several scraps,
Believe or not, I am impressed extremely.
Connoisseur
O, thanks, my friend; who else could speak to me
Like you? Who else would stop and lend an ear?
By chance you were walking past… By chance
These thoughts have stolen in my ponderous mind…
At once, two chances. Such a chance can chance,
Believe you me, not more than once a year.
Stephen
Then let us take a chance and go out.
Connoisseur
But why?
Stephen
They say that on the Globe’s scaffold
The far-famed clown is exercising his
Imagination in tonight’s performance,
His last one. You try yours – imagine this:
The melancholia of a crown prince by chance
Was born among the barbarous Danes. His name
Was Hamilton or Camelot. But listen:
The ghost of his slain father named the wretch
The prince’s reigning uncle and called for vengeance.
Connoisseur
How did you find that out?
Stephen
From a friend.
Connoisseur
Who was it written by?
Stephen
He never told me.
But listen! Unwillingly, his wounded heart
And troubled spirit ruined those around him
By wounding, killing, driving them insane.
The king, however, kept his wits about him,
Deciding to get rid of that poor prince,
And death approached in a treacherous duel
And stabbed him with a poisoned foil. Delight!
Connoisseur
Was he revenged?
Stephen
Oh, yes. At his last breath
He stuck that foil into his uncle’s flesh.
Connoisseur
How many corpses?
Stephen
Who can tell how many?
The patrons never count the killed, you know.
The groundlings can’t add up. So, are you coming?
Connoisseur
Er, yes, I am. Well, don’t wait for me –
With age it takes me long to get attired.
Stephen
As you can easily get lost in town,
I’ll wait for you out there, in the garden.
Connoisseur
All right.
(Stephen exits)
Uncounted deaths. Cannot the Lord
Keep count of deaths up there, on His grounds?
Or has the Hindu six-armed deity got
The thumbs and fingers not enough to count on?
Uncounted, we’ll perish in the dark.
But all the numbers known to the living
And algebra are but the roll of those
Deceased: that’s why the lore is so honoured, –
Just as a job of telling their names.
I wasn’t told the author’s name, however.
Was it a digit he’d exchanged it for?
Then he’d have been a wanted and desired
Persona in his chronicle, having paid
Beforehand for the circus’s arena:
We gain from anyone when they are dead.
I’ll write this down. I am coming, coming.
(Exits)
ACT II
Actor
Good Heavens! I can have a breather now.
A fabulously great success. The groundlings
Were bursting with excitement and about
To burst my eardrums as they were struggling
Towards the stage besieged by the throng.
“Come here, cove! – they cheered.– I was tickled
To death with your hot stuff, yeh – cross my heart!”
How they are hustling, bustling, all those people!
Their cheeks are flushed as if not by that haste
But by the charcoal which Prometheus spared
For all these souls, to make their faces flush.
(In front of the mirror)
You’re most welcome, my revered age!
What storm of slumbering feelings you’ve aroused
In them with your art of Prometheus: he
Was also our fellow, a performer;
With veil of candid smiles and artless words
He cloaked celestial fire from the king god.
I don’t hide but feed the fire of mine.
Wherever I go, whatever things not dreamt of
In our philosophy I hear on earth –
The outer world can hardly quench my thirst
Till I release the inner heat surfeit
Just like a hollow body of a pipe.
Although they play upon me endlessly,
In faith, I don’t forget my melody.
Connoisseur
(Passing by)
What a bombastic speech with notes so sharp!
Indeed, you are a mere hollow vessel:
A hollow thing will nourish with the stuff
It was filled with and boast of the fire
If in an oven it was warmed enough.
How true the lesser folk are when they say:
“It was much fun to watch him, master, right;
However, he is like a hurdy-gurdy
Tom plays on Sundays. Tom is turning on
And on its handle, and my heart’s about
To go out – so soulful
His song is, master. Acrobats are better:
Not moved to tears, I still have a break.”
A sober view! To tell the truth, albeit,
The more uncommon tears’re for the rabble,
The sweeter they taste. Sick at heart, you look for
Not rest but anxious work – then tears come.
And every chronicle, each and every play
That we find in the market should be ranked
Among the crafts since their births in tears
Are the results of holy labour, since
In neither Christendom nor the East of nomads
Is there a line that isn’t worth from birth
The pains of its delivery, unlike
An idle pun. In grief and only grief
The Lord displays His might. And only laughter
Conceals God’s weakness owing to which
We can enjoy a highly welcome respite.
(Exits)
Actor
(Staring into the mirror)
Irregular are many features here.
As if a graceful mansion, choked with lodgers,
Turned ramshackle. How neglectful, fierce the hordes
Of tenants are! To their taste they alter
The lounge, break the walls to overload
The leasehold lodging with the shining sunlight:
In such a way my brow’s held by roles.
Our sight has not inherited a memory,
And I can hardly call to mind a ten-year-old-
Myself beside a coachman, in the company
Of players strolling round to fairs. Then
The first make-up caressed my cheeks and forehead –
The earliest guest whitewashed the ceiling in
The lodging, making his poor folks at home.
Behind the windows, sick of roads’ dust,
In glimpses, roundabouts and fairs rushed by.
Within the chimney unvers;d in smoke
A pillar of eternal noise rose, ringing.
The families and cracks kept spreading through
The house. You, soliloquies, my forced wheeze,
You’ve overgrown me to such extent
That I have nothing more for you to offer:
The box room is too small for you to live.
I’m absent. I’m replaced by you. Your dear
Deceased are your remembrance while your mirth
Is just new guests. My hugeness, so apparent
To you, can be confirmed by that within
I am invisible morning, noon and night.
Today there’s a success; believe these walls –
The trusty brickwork won’t sell you out.
But even having been rebuilt, the age
Would not have got a day, an hour longer.
(Exits)
Enters Publisher
Publisher
An evil joke the devil has played on me!
I followed that clown for a short while
And then lost sight of him. What damned bad luck.
The volume now won’t be sold out.
Enters Stephen
Stephen
What is the matter, good man? Can I help?
Publisher
My thanks, dear friend. There’s hardly one can help me.
One man and I have passed each other by.
The work’s held up – I’ve been in search since morning.
Stephen
God, what a tale! Same here. I enticed
A moony friend of mine into the theatre.
We sat apart. I saw him standing up
And going out before the play was over.
Publisher
Oh, prithee, tell me which playhouse it was.
Was it the Globe?
Stephen
It was.
Publisher
The play by Hamlet?
Stephen
By no means. A player Hamlet was.
The real thing! By God, I don’t feel sorry
About two shillings of the entrance fee.
Just look: the Prince of Denmark…
Publisher
Wait a while, pray.
Your prince, he is an actor. Who’s the write?
Stephen
How would I know? Listen: the Danish Prince lives…
Publisher
(Aside)
God used to cast a couple of fools a day –
I ran across his mould’s daily output.
Stephen
Lives by his reigning uncle as a son
But his late father’s shadow keeps retelling
His own murder to the Prince and asks
For vengeance on the King. And – mark that – our
Poor fellow sets upon his kith and kin
And does away with two ex-friends of his plus…
Publisher
(Aside)
There’s no mistaking it. I’d draw him in
Some more details.
(Aloud)
My friend, I wonder if you
Could tell me who created your poor prince?
Exit, talking to each other.
Enters Edwy. He’s drunk.
Edwy
My sweet Ophelia! Who has done you wrong?
The softer your words are the far more bitter
Your tears’re ringing in my heart. You kept
A close eye on me from that rough scaffold
And then said suddenly into the air:
“I would give you some violets, but they withered”…
By heaven, you said so: “they withered”. Then
I fell in love with you – that very moment.
There were useless phizogs everywhere;
Though one, bless him, went out before the end –
As if he drew a heavy lot of sorrow
With him when he stood up and exited.
I chased with eyes but when I looked around
You’d passed: “she’s drowned,” they were crying.
And, slipping through their voices, over rails, I
Was crawling down – legs! so many legs!
Like in the river over which the bridges
For ages had been built, but builders left:
The rotten piles – in boots or bare – now
Support the leaden vault of gloomy heaven.
Lo and behold – a face. I crawled in mire
Towards it. “What’s the time?” His mouth shut,
To many tunes, he bawled at me: “Shakespeare!”
Hawker
(Running by)
Hey, Shakespeare, Shakespeare! Read his funniest play!
The life of Hamlet and his father’s death!
Edwy
(Having heard nothing)
And then I realized from where the voice is:
Out of the depth it comes up to the throat
And through saliva churns away in bubbles –
That sound, as intangible as an echo,
The music of my sorrow: “Shakespeare!”
THE END
and 2 June, 1997
Translated by Natalya Dubrovina, 2003
* * *
Об авторе —
Илье Николаевиче ТЮРИНЕ (1980-1999) —
родился в 27 июля 1980 года в Москве, в семье журналистов. Учился в лицее при Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ). С раннего детства писал рассказы, пьесы, стихи, но основной цикл, вошедший затем в сборник «Письмо» (М., «ХЛ», 2000), был создан в 1995-1997 годы.
…Драматическое произведение «Шекспир», которое Илья назвал сценами, не случайный эпизод в его жизни. Сочиняя и рисуя с самых ранних лет, он естественно шел к тому, чтобы слово и «художества» в конце концов объединились в созданном им театре «на столе». Раз в месяц домашние получали красочное зрелище: в огромных рисованных декорациях самозабвенно действовали вырезанные из картона и раскрашенные герои инсценировок сказок Пушкина, «Трех толстяков» Олеши, «Щелкунчика» и «Золотого горшка» Гофмана, а также оригинальных, написанных им самим пьес. В одной из них – кажется, она называлась «Седьмое небо» – выясняли отношения Астроном, Астролог, инопланетяне и чудища. В другой события разворачивались в предпоследний день Помпей. В третьей в жаркой битве сходились персы и греки… Жаль, что ни одна из пьес не сохранилась!
К Шекспиру Илья подбирался не один год: через собственное стихотворчество и, конечно, отличное знание английского языка. Сначала было увлечение всемирно-известной группой «Битлз» (оно даже вдохновит Илью на прекрасную мистификацию – альбом «The Beatles again», состоящий из четырнадцати песен на английском, написанных в стилистике ливерпульской группы), затем стало необходимейшей потребностью изучить английскую классику. Произведения Шекспира (как и Байрона, и Джона Донна, и Уильяма Блейка) Илья старается читать в подлиннике, «ворчит» в связи с этим на переводы Пастернака – мол, далеки от оригинала, и Лозинского – слишком академичны. Естественно, делает попытки переводить сам: специально для этих опытов покупает «Короля Лира», изданного в Лондоне в 1914 году. А для обратного перевода (с русского на английский) в его распоряжении все восемь томов сочинений Шекспира в домашней библиотеке – тех самых, знаменитых, изданных еще в пятидесятые годы…
Тем не менее, сами сцены – это блестящий экспромт. Если только можно назвать экспромтом результат предыдущих длительных и основательных размышлений о природе творчества и возможностях поэта, естественно сопутствующих стихосложению, а у Ильи этот процесс к моменту написания «Шекспира» достигает своего пика. Вот почему, эти сцены сейчас – написанные в два дня, без каких-либо помарок в блокноте, будто просто выписанные слово за словом, чрезвычайно в то же время зрелые не только мыслью, но и чувством – непреложное свидетельство большого дарования. Дарования, которому, увы, не суждено было развиться. Но не потому, что после окончания лицея Илья круто меняет свою жизнь, решив стать врачом и этим быть полезным обществу. Да, он год работает санитаром в НИИ скорой помощи имени Склифосовского – в знаменитом «склифе»; да, в 1998 поступает на педиатрический факультет Российского государственного медицинского университета (РГМУ)… Но эссе и статьи (прекрасную публицистику!) продолжает писать; не бросает сочинять и песни: «Наука и жизнь», «Будущее не придет без меня», «Ночные шаги», «Я – Пушкин» – все это оголенные нервы и чувства молодых людей конца века. Целый цикл записан им в 1999 года. Но сразу вслед за этим случилось непоправимое: Илья Тюрин погиб 24 августа 1999 года. Не в автомобильной катастрофе, не на войне в Чечне, которой посвятил ставшую музыкальным «манифестом» молодых песню «Военкомат», а при безмятежном заплыве в Строгино. Цель: добраться до недалекого острова на Москва-реке. Когда приятель встал на твердый песок и обернулся, Ильи уже не было…
Осталась память. Через месяц в «Литературной газете» была опубликована его последняя статья «Русский характер» — своеобразное завещание Ильи. В издательстве «Художественная литература» в 2000 году вышла книга «Письмо» — сборник его стихов, песен, эссе и статей. Поэт Марина Кудимова назвала ее «главным событием миллениума». Осенью этого же года друзьями и близкими поэта учреждены Фонд памяти Ильи Тюрина и Премия памяти Ильи Тюрина в области литературы (стихи, эссе, пьеса) – ИЛЬЯ-ПРЕМИЯ. Жюри, состоящее из известных поэтов, критиков и эссеистов, возглавила Марина Кудимова. По итогам прошедших двух туров конкурса в книжной серии ИЛЬЯ-ПРЕМИЯ вышли три книги победителей.
С 2002 года издается ежегодный литературный альманах «ИЛЬЯ». Выпущен компакт-диск песен Ильи Тюрина «Ровесник Луны»; в Интернете создан сайт «ДОМ ИЛЬИ»: http://ilyadom.russ.ru
И конечно, каждый, кто прочтет «Шекспира» Ильи Тюрина, не останется равнодушным к мастерству этого талантливого и очень молодого человека, в свой последний август только-только переступившего порог девятнадцатилетия.
В 2003 году в студенческом театре Университета Российской Академии образования (УРАО) по пьесе Ильи Тюрина \»Шекспир\» был поставлен спектакль \»Принц И.\» — с использованием также стихов Ильи и сцен из шекспировского \»Гамлета\». Режиссер — Михаил Фейгин. Спектакль идет до сих пор. Главную роль Поэта, Гамлета и Актера в роли Гамлета исполнили Владимир Бабич, Карина Работенко, Арман Хачатрян.
