(Из записей Марка Неснова)
Клички в лагере обычно дают очень ёмкие и образные.
Человека с оспинами на лице назовут *Шилом бритый*,а хромого *Тимур* или *Талейран*.
Клички в лагере обычно дают очень ёмкие и образные.
Человека с оспинами на лице назовут *Шилом бритый*,а хромого *Тимур* или *Талейран*.
Одного бакинца с рязанской физономией, но тяжёлым азербайджанским акцентом называли *Двадцать восьмой*.
Дескать, было 26 бакинских комиссаров.
Анастас Микоян – вечный член Политбюро, был двадцать седьмым.
И по зэковской логике наш красавец вполне соответствовал кличке 28-й.
Ко мне с самого начала прилипло имя отчество, Марк Михайлович.
Могли в третьем лице сказать *жид*, но в лагере это не оскорбление. Национального вопроса там никогда не было.
Однажды на тыльной стороне моей левой ладони образовался прыщик, который я перед изолятором нечаянно ободрал.
За десять суток прыщик превратился в гнойник, рука распухла до локтя, и вышел я из изолятора с температурой и жуткими болями.
Миша Рыжий, с которым я познакомился в камере и, который раньше меня вышел на пару суток, отвел меня в санчасть, и пока мы шли, рассказал, что фельдшером работает опытный хирург Боря по кличке Королевич Елисей.
Боря Ферсман был тридцатилетним парнем с ярко выраженной семитской внешностью и печальными глазами.
Он вскрыл мой нарыв, всё там прочистил, наложил швы и оставил меня в санчасти на пару дней под наблюдением.
К вечеру подошли знакомые ребята, и мы обмыли мою успешную операцию.
Борю все называли или королевич, или Елисей, на что он не обижался и не обращал внимание.
Мне было любопытно узнать, откуда могла появиться такая кличка, и я спросил Мишу об этом.
-А хрен его знает. Давай у Бори спросим.
И Миша задал Боре вопрос, от которого тот горько рассмеялся.
-Это ещё из КПЗ. Так меня один жулик назвал, когда узнал от ментов мою историю.
И подвыпивший Боря начал свой рассказ:
-После института я уже три года работал хирургом в городской больнице, когда за выписанный больничный и две бутылки коньяку, мне дали три года и лишили права работать в медицине на три года после освобождения.
Попал я тогда под шедшую по стране компанию борьбы со взятками.
Квартиры своей во Львове у меня не было, а жена уже жила с другим, и я не знал, куда мне податься после срока.
Дневальный по санчасти, где я трудился, посоветовал поехать в его деревню, где его дочь работает бухгалтером в колхозе и поможет мне устроиться в фельдшерский пункт, куда меня примут по одному диплому, а трудовая книжка там не нужна, так как мне выпишут трудовую книжку колхозника.
Председатель принял меня без всяких оговорок и, даже, обещал через полгода отдельный дом, если приживусь.
А пока я поселился у двадцатитрехлетней Лиды, дочери Павла Кузьмича, так звали моего дневального.
Такого опытного фельдшера у них никогда не было, поэтому я был в цене и уважении. Всё шло очень неплохо, включая Лидины ласки и заботы.
Рядом с Лидой жила женщина-агроном, шестнадцатилетняя дочь которой Ольга упала на физкультуре с брусьев и повредила спину. Девочка уже четыре месяца не могла ходить и я, по слёзной просьбе матери, стал ей заниматься, применяя все свои знания и умения.
Девочка через два месяца встала на ноги, а через три уже понемногу ходила по деревне.
Для жителей это было чудом, а для моей Лиды трагедией, потому что я влюбился в Олю, а она полюбила меня.
От злости и ревности Лида стала распространять слухи, что девочку я не лечил, а только трахал, потому что у меня такой способ лечения, о чём она прекрасно знает.
Я посмеивался над этими слухами, когда однажды утром ко мне в кабинет
пришли два подвыпивших мужика и рассказали, что их дочь и сестра в соседней деревне уже три месяца после родов помешалась умом, плачет и не разговаривает.
Ребёнок у бабушки. А с матерью такая вот беда. И я должен им помочь своими методами.
Я попытался объяснить им, что это дело психиатров, но мужики сурово пообещали меня удавить и сжечь, если не вылечу их дочку и сестру.
Я пообещал заняться через три дня, а сам принялся читать все о послеродовых психических осложнениях и способах их лечения.
У знакомой аптекарши в районе забрал почти все антидепрессанты,
какие только были и поехал к больной с мужиками, которые прибыли на мотоцикле.
Все признаки послеродовой депрессии и брошенной любовницы были налицо, и я оставил больной все лекарства, которые заставил начать принимать сразу при мне.
Я попросил мужиков отвезти меня домой, но они меня заперли с больной в комнате, сказав, чтобы я её лечил своими особыми методами,
а не то они меня самого трахнут.
Мужики были без чувства юмора.
Сама больная, кстати, всем своим видом была готова к таким методам и
наутро уже улыбалась своим родственникам и мне.
Она продолжала принимать лекарства, а братья каждую ночь возили меня к себе домой.
Когда через пару недель она забрала от матери ребёнка и вернулась к нормальной жизни, слухи о моём чудесном методе разнеслись по всей области и народ попёр ко мне косяком.
Никакие объяснения или призывы к разуму не помогали.
Мужья просили за жён, матери за дочерей и все вместе за старушек.
Уклоняться у меня не всегда получалось, потому что народ шутить не был намерен и в ход пускались деньги, связи и милиция.
Самое интересное, что всем, кого я * лечил* помогало.
За само медицинское лечение и принимаемые лекарства все забывали.
Я уже чувствовал, что меня или прибьют, или посадят, когда ко мне приехал начальник районного отделения милиции и попросил за свою
сестру, которая за прожитые сорок лет не могла забеременеть, а теперь боится остаться на старости лет одна, так как все мужья от неё уходили по этой причине.
Ну что мне было делать? Начал трахать и сестру главного милиционера.
И она забеременила всем на радость.
Но от меня или нет — не знаю, потому что она пустилась и до меня во все тяжкие.
Однако всё приписывалось мне, и жизнь моя становилась всё невыносимей.
У дома моего день и ночь торчала огромная очередь. Со всех сторон знакомые за кого-то просили. На мне уже стали делать бабки,
а я был так перепуган, как старый еврей во время погромов, потому что угрозы сыпались со всех сторон.
И я решил бежать.
Но мать моей Ольги (которая тоже рвалась ко мне *лечиться*),узнав об этом, написала заявление в обком партии и областную прокуратуру, что я совратил её несовершеннолетнюю дочь, а теперь не хочу жениться и отказываюсь от своего ребёнка.
Я ни от кого не отказывался и бежал я не от Ольги. Просто мне было уже не до неё.
Но была сверху команда и меня закрыли в КПЗ.
Там — то один жулик, услышав про мою беду от сплетничавших ментов, долго смеялся, а потом сказал:
-Ты, Боря, как королевич Елисей, у которого царевна от поцелуя ожила.
Ну, остальные и подхватили. Так и пошло.
-А я сижу уже третий год, а где-то у меня Ольга с сыном, и как мне туда возвращаться и вообще что делать?
Нам было смешно и весело.
Особенно глядя на унылую еврейскую физиономию доктора Бори Ферсмана.
