В комнате темно, и я ощущаю его неловкость, она замерла между нами словно заряженный револьвер. Я его почти не знаю, но он именно такой, каких я люблю: моложе меня и светловолосый. Он один из парней,…В комнате темно, и я ощущаю его неловкость, она замерла между нами словно заряженный револьвер. Я его почти не знаю, но он именно такой, каких я люблю: моложе меня и светловолосый. Он один из парней, с которыми я приехал сюда на выходные, в этот дом на пляже, и так же полон энергии, как раньше я. Он напоминает мне человека, которого я когда-то знал и поклялся никогда не забыть.
Ему двадцать, и когда мы окружены друзьями, он говорит без умолку. Но сейчас я чувствую, как он дрожит подо мной. Я прикасаюсь к нему, целую, кладу его на кровать, так же, как делал это с десятком других парней, шепчу ему, что всё будет хорошо. И знаю, что он так же сильно волнуется, как когда-то я, годы назад, когда Дэн, коснувшись в первый раз своим дыханием моей шеи, сказал, что любит меня, и что всё будет хорошо. Сейчас я не произношу слова любви, потому что это не любовь, ничего подобного. Я даже не помню имени этого парня.
Возясь со своими джинсами, он улавливает блеск браслета, который я ношу на запястье левой руки и тревожно смеётся.
— А тебе можно? — спрашивает он.
Я отодвигаюсь, не вполне понимая, о чём он говорит.
Он указывает на мой браслет.
— Ну это ведь медицинская штука?
Я объясняю, что это военный браслет. Он означает, что я потерял кого-то на войне. Означает, что человек, которого я любил, никогда не вернётся домой. Рядовой Денис Садов. Я провожу пальцем по имени и впервые за долгое время всматриваюсь в браслет – я так давно его ношу, что почти уже не ощущаю, он стал частью меня, словно обручальное кольцо или крестик на шее. Но сейчас я прищуриваюсь в темноте и вижу выгравированные буквы, вижу за этими словами паренька.
Девятнадцатилетнего. Потрясающего. Непобедимого. Моего.
Снова нервный смех.
— Значит, у тебя сердце не пошаливает? — говорит он и тянется ко мне, но момент потерян, я потерян во времени, в своей юности, когда у меня был только один мужчина, именно такой, о каком я мечтал, когда у меня была любовь.
Я говорю ему, что вернусь, но это ложь. Браслет жжёт запястье, имя словно разъедает серебро, оставляя на коже след – имя единственного мужчины, которого я когда-либо хотел, единственного, кого я не могу иметь. Я стою на крыльце и слушаю шум прибоя, звуки, раздающиеся из дома позади меня, смех, веселье. Я, не отрываясь, смотрю на металл, тускло отблескивающий при свете луны. Я смотрю на имя.
Браслет сделан из алюминиевого сплава, из такого же были сделаны его армейские жетоны. Я помню их ощущение в своих ладонях, гладкий металл, согретый моей кожей. Помню, как они падали в выемку на моей шее, когда он лежал на мне. Помню, как прижимал их к его груди, когда в последний раз целовал его на прощание.
Их так и не нашли.
Этот браслет и воспоминания – вот и всё, что мне осталось. И его полевая куртка со «знаком мира», нарисованного мной на спине чёрным маркером. Она висит на чердаке, завёрнутая в старую сумку из химчистки, прохудившуюся с годами. Я давно на неё не смотрел. Я носил эту куртку, когда война забрала его. Чтобы избежать призыва, я окунулся с головой в учёбу, сначала в школе, а потом в университете, и снова более или менее вернулся к жизни, когда наши парни вернулись домой. Я даю на улице деньги ветеранам, испуганным, сломленным мужчинам в инвалидных колясках. Я ношу его браслет.
Мне смешно, когда молодые парни, которых я подцепляю, такие, как тот, что ждёт наверху моего возвращения, говорят о свободе и правах, потому что, что, чёрт возьми, они знают? Ничего, совсем ничего – они ни черта не знают о том, что мы потеряли, чтобы достигнуть того, что имеем сейчас. Понятия не имеют. Они никогда не знали его. Дениса Садова.
Я снова пробегаюсь пальцами по словам, чтобы напомнить себе, что они принадлежали настоящему парню, который любил меня когда-то, годы назад, до всех этих парней, встречающихся на моём пути, всех этих ночей, проведённых с незнакомцами, всех этих дней, когда утром, просыпаясь в одиночестве, я уговариваю себя, что этого и хотел, когда на самом деле всё, чего я хотел — это он.
Последний раз я видел его тем летом, полном любви. С тех пор прошли годы. Мы живём в другом веке. Ведём другую войну. Я был влюблённым идеалистом, горделиво носящим «знак мира» на спине его куртки. Дэн сказал, что это было мило – то, как я рисовал этот знак. Увидев это, он улыбнулся своей неторопливой, лёгкой улыбкой, рассмеялся глубоким, грудным смехом, назвал меня «малышом» и крепко обнял. Тебе только семнадцать, — сказал он. Ещё один год и тебя тоже могу забрать в армию.
У него были буйные волосы, всё время требующие расчёски, но армия забрала их, сбрила. Они отрасли снова непокорными светлыми колючими прядками, которые я любил пропускать между пальцами, чтобы заставить кончики стоять. У него были золотистые глаза, такие сияющие, живые, полные любви, когда он смотрел на меня. Я всё ещё помню, как в них блестели слёзы, словно гранёные бриллианты, когда он уезжал на боевую подготовку. Он обнимал меня, целуя на прощание, и обещал, что всегда будет любить. Мы лежали в его гараже, прижимались друг к другу – я в его объятиях, в темноте – ожидая прихода его родителей. Снаружи было душно, ещё не было семи утра, а мы оба уже покрылись липким потом, и когда мы целовались, его слёзы жгли мои щёки.
Он вернулся с подготовки другим, более сильным, уверенным в себе, замкнутым. Я почти боялся его, боялся прикоснуться к нему, любить. В своих письмах он писал, как сильно скучает по мне, как сильно любит, как сильно хочет всегда быть со мной, но я не мог представить, чтобы эти слова писал мужественный парень в накрахмаленной униформе, сидящий с прямой спиной за обеденным столом и улыбающийся мне над тарелкой с засахаренным ямсом.
Только когда нам удалось урвать несколько минут для себя, я наконец-то смог разглядеть любимого за маской солдата. Его мама была на кухне, отец и сестра слушали в гостиной радио, и он, взяв меня за руку, повёл в свою спальню и, не включая света, закрыл за нами дверь. Его ладони скользнули по моим плечам и рукам, и, вжавшись в меня своим телом, он шептал, что любит меня, что безумно соскучился. Когда он поцеловал меня сзади в шею, я развернулся в его объятии, и он нашёл своими губами мои, прерывая любой ответ, какой бы у меня ни нашёлся.
— Я люблю тебя, — сказал я.
Мы лежали на его кровати, обнажённые, под тонкой простынёй. В комнате всё ещё было темно, раздающаяся из радио музыка плыла по лестнице и просачивалась под дверью в комнату вместе с голосом Джонни Кэша, Мэрля Хаггарда и его сестрёнки, красиво им подпевающей. Он был моим первым мужчиной, я никогда его не забуду.
— Я всегда тебя буду любить, — поклялся я.
— Через две недели они посылают нас на фронт, — прошептал он.
Я не хотел думать об этом, поэтому нахмурился и не ответил. Мягкой летней ночью обнимающие меня руки были такими сильными, такими тёплыми. Он поцеловал меня в шею и прошептал, что боится.
Я тоже.
— Я потеряю тебя, — сказал я.
— Нет, — пообещал он.
— Ты забудешь меня.
— Никогда.
— Ты погибнешь, — я подавил готовое вырваться рыдание, потому что мне было только семнадцать, и единственный мужчина, которого я когда-либо любил, уезжал на войну, совершенно непонятную мне, и оставлял меня позади. Ещё один год, и, может, меня тоже призовут присоединиться к нему, если моё поданное в университет заявление не будет принято. — Это глупо.
Он кивнул, соглашаясь со мной, и когда я заплакал, крепко прижал к себе. Он называл меня своей деткой и говорил, что всё будет хорошо, всё будет хорошо.
Только ничего хорошего не было, и мне хотелось сбежать вместе с ним. Я ненавидел армию и мир, и всех в этом мире, кто хотел забрать его у меня. Мне уже с трудом вспоминается то время, когда я был таким молодым и таким пылким.
— Не плачь, — говорил он, сцеловывая мои слёзы. — Война почти закончилась, ты оглянуться не успеешь, как я уже вернусь.
На браслете три строки. На первой – его имя и звание, на второй – Украина, число и потом – Донбасс. Там, где он был, когда его вертушка упала. В Восточной Украине. Его мама позвонила мне в тот день, когда они получили жёлтый конверт, и сказала по телефону, что его больше нет. Его больше нет. Сбит. Прости, Валера, мне так жаль…
Мне тоже. О Боже, мне тоже.
Я сидел рядом с ней, когда она открывала конверт. Все эти годы спустя я всё ещё помню аромат её жасминовых духов, и слабый запах персиков, последних в том сезоне, запекающихся в пироге в духовке. Мне снова семнадцать, и я безумно влюблён в парня, которого, как мне только что сказали, больше нет. Моё сердце снова, как открытая рана в груди, она болит, и я понимаю, что она никогда не заживёт.
Я был прав – она так и не зажила.
Она вынула тонкую телеграмму – его жизнь уместилась на одной страничке, всё, что от неё осталось. Она читала, и её щёки окрашивали безмолвные слёзы. Затем она прижала ладонь к губам и передала телеграмму мне. Я не хотел её брать. Не хотел читать слова, читать его имя. Не хотел, чтобы это стало реальностью.
Я не собираю вещи и не прощаюсь, просто соскакиваю с крыльца, запрыгиваю во взятый на прокат автомобиль и выезжаю на дорогу, на север. Его имя поблёскивает на моём запястье, когда мимо проезжают машины, и я знаю, что не вернусь в ту комнату, к тому парню в моей кровати, ждущему меня. Я не могу. Он не будет тем, кого я потерял, тем, кого я ищу с тех самых пор.
Рядовой Денис Садов. Его имя в серебре на моём запястье. И под ним, в середине, число, когда разбился его вертолёт — 13-08-2014 — навсегда вырезанное на моём сердце.
Холодные дни. Вдаль тысячи слов.
Мысли пусты, под заклятьем замков.
В душе пустота, в ней нет ничего
Там где я есть, там нет никого.
Мир полон слёз. Слова далеки.
Стёкла миров всё летят на куски.
Осколки картин разбросала зима.
Поседев от судьбы, опустели дома.
Гомон рассветный ломается в дрожь.
Пройдя здесь однажды, уже не уйдёшь.
Вечность летит, предаваясь векам.
Смертные верят страха глазам.
Рассветный закат уже не придёт.
Просветление веры уже не сойдёт.
Смертный огонь в тихих лёгких мечтах
Мерцанием тёмным в этих глазах.
Один предзакатный луч красоты.
Раскинется страстью одной темноты.
А звёзды останутся падать во мрак.
Но их и тогда не достать мне никак.
В объятиях тёплых тьмы родилась
Прекрасная трель, что здесь разлилась.
Да, всё же я вижу, как хорошо
Там, где я есть, и где нет никого…
