ГЕНРИ КЕНДАЛЛ
(1839 – 1882, Австралия)
LEAVES FROM AUSTRALIAN FORESTS (12 sonnets)
I
A Mountain Spring / Горный ключ
(1839 – 1882, Австралия)
LEAVES FROM AUSTRALIAN FORESTS (12 sonnets)
I
A Mountain Spring / Горный ключ
Здесь царствует покой, хоть слышен гром
И дождь расправил крылья из-за туч.
Напротив скал, охваченных огнём,
Сверкают молнии и мчат потоки с круч.
Но здесь, где бьёт священный горный ключ,
Годами дни наполнены теплом,
В цветенье ночи и в сиянье окаём
Прозрачных вод, и струйный глас певуч.
Блистает пруд. Но людям тот секрет
Знать не дано, что могут знать утёсы —
Историю любви, где боль и слёзы.
И все ж, скажу: тот исходящий свет
Мой дух преследует в теченье многих лет,
Напоминающий мне лик неверный Розы.
—
Peace hath an altar there. The sounding feet
Of thunder and the wildering wings of rain
Against fire-rifted summits flash and beat,
And through grey upper gorges swoop and strain;
But round that hallowed mountain-spring remain,
Year after year, the days of tender heat,
And gracious nights whose lips with flowers are sweet,
And filtered lights, and lutes of soft refrain.
A still, bright pool. To men I may not tell
The secrets that its heart of water knows,
The story of a loved and lost repose;
Yet this I say to cliff and close-leaved dell:
A fitful spirit haunts yon limpid well,
Whose likeness is the faithless face of Rose.
II
Laura / Лаура
Когда б Лаура в этом ворохе стихов
Одну из строк могла бы прочитать,
Она б узнала через импульс нежных слов,
Как может смертный из-за женщины страдать.
Ведь днём и ночью мне является опять
Фигура бледная, как будто бы из снов,
На месте Страсти и, как в юности, готов
Я слепо верить и, как пламя, воспылать.
Ах, дева чудная, чей голос незабвенный,
Ты упорхнула, как голубка, — лишь на миг
Смог уловить я твой дурман весенний.
Но я успел испить любви родник
Из уст твоих — тот вкус в меня проник
Чуть уловимый, но приятный и… смертельный.
—
If Laura—lady of the flower-soft face—
Should light upon these verses, she may take
The tenderest line, and through its pulses trace
What man can suffer for a woman’s sake.
For in the nights that burn, the days that break,
A thin pale figure stands in Passion’s place,
And peace comes not, nor yet the perished grace
Of youth, to keep old faiths and fires awake.
Ah! marvellous maid. Life sobs, and sighing saith,
“She left me, fleeting like a fluttered dove;
But I would have a moment of her breath,
So I might taste the sweetest sense thereof,
And catch from blossoming, honeyed lips of love
Some faint, some fair, some dim, delicious death.”
III
By a River / У реки
Цвет алый губ и чудный блеск очей —
Всю эту прелесть создаёт далёкий свет,
Что я не в силах позабыть прекрасных дней,
Речей красивых, но которым веры нет.
Молю, река, воспоминаниям в ответ,
Пойти на сделку с лёгким шорохом ветвей,
Чтоб те не мучили меня листвой своей,
В которой видится мне женский силуэт.
Поскольку каждый лист зелёный и златой,
Что всю сбирает красоту в такие дни,
Облюбовали птичьи крылья с белизной.
И мне черты её прекрасные видны
В их каждом проблеске, и в шёпоте весны
Я слышу голос её в музыке живой.
—
By red-ripe mouth and brown, luxurious eyes
Of her I love, by all your sweetness shed
In far, fair days, on one whose memory flies
To faithless lights, and gracious speech gainsaid,
I pray you, when yon river-path I tread,
Make with the woodlands some soft compromise,
Lest they should vex me into fruitless sighs
With visions of a woman’s gleaming head!
For every green and golden-hearted thing
That gathers beauty in that shining place,
Beloved of beams and wooed by wind and wing,
Is rife with glimpses of her marvellous face;
And in the whispers of the lips of Spring
The music of her lute-like voice I trace.
—
IV
Attila / Аттила
Хоть нёс погибель он деянием своим
И разрушения, куда б он не ступал,
Сам Бог помог ему низвергнуть древний Рим,
Когда Он в гневе гром и молнии метал.
Вот он — свободный, неотёсанный вандал!
Греховный город сам склонился перед ним,
Был опозорен, — но был Бог неумолим,
И час расплаты для империи настнал!
Старейшин кровь текла от края и до края
По желобам, как кровь беспомощных овец.
А он скакал вперёд, со смехом обрекая,
Людей на гибель, — и несчастная, сырая
Земля, от грешников уставшая вконец,
Глядела в темноту и в дождь, рыдая.
—
What though his feet were shod with sharp, fierce flame,
And death and ruin were his daily squires,
The Scythian, helped by Heaven’s thunders, came:
The time was ripe for God’s avenging fires.
Lo! loose, lewd trulls, and lean, luxurious liars
Had brought the fair, fine face of Rome to shame,
And made her one with sins beyond a name—
That queenly daughter of imperial sires!
The blood of elders like the blood of sheep,
Was dashed across the circus. Once while din
And dust and lightnings, and a draggled heap
Of beast-slain men made lords with laughter leap,
Night fell, with rain. The earth, so sick of sin,
Had turned her face into the dark to weep.
V
A Reward / Награда
За то, что яркий пламень помыслов благих
Ему дал силу с неподдельной красотой,
За то, что он на восхождениях крутых
Был одержим лишь переменой и борьбой.
За то, что жил он только правдою одной,
Себе не делая поблажек никаких,
А делал то, что должен, — много ли таких? —
Был несгибаем, оставаяся собой.
За это — смерть ему, и рядом никого?
И кто поплачет на его похоронах?
И разве саван золотой не для него?
Какой венок на нём, скажите в двух словах?
Он — в сером рубище, и лишь венец в шипах
Украсил царственную голову его.
—
Because a steadfast flame of clear intent
Gave force and beauty to full-actioned life;
Because his way was one of firm ascent,
Whose stepping-stones were hewn of change and strife;
Because as husband loveth noble wife
He loved fair Truth; because the thing he meant
To do, that thing he did, nor paused, nor bent
In face of poor and pale conclusions; yea!
Because of this, how fares the Leader dead?
What kind of mourners weep for him to-day?
What golden shroud is at his funeral spread?
Upon his brow what leaves of laurel, say?
About his breast is tied a sackcloth grey,
And knots of thorns deface his lordly head.
VI
To — / К***
Сподручна гению мелодии своей
Учёность светлая — она в который раз
Дух зажигала, не скрывая пылких глаз,
Искусным слогом, чьи гармонии — ручей
Нот безупречных, — и взирающим на нас
Сквозь сонм поэтов и блистательных людей
В венках лавровых. — О, мне видится сейчас
Вильям Шекспир! Чей стих звучит в душе моей,
Подобно флейте и пленительно весьма.
Левит, достойный возведённого дворца,
Пришёл в Действительность, сводящую с ума,
Чтоб победить проклятье, волею Творца.
Любимец, пой, чтоб успокоились сердца,
Любовь поправшие, чтоб растворилась тьма.
—
A handmaid to the genius of thy song
Is sweet, fair Scholarship. ’Tis she supplies
The fiery spirit of the passioned eyes
With subtle syllables, whose notes belong
To some chief source of perfect melodies;
And glancing through a laurelled, lordly throng
Of shining singers, lo! my vision flies
To William Shakespeare! He it is whose strong,
Full, flute-like music haunts thy stately verse.
A worthy Levite of his court thou art!
One sent among us to defeat the curse
That binds us to the Actual. Yea, thy part,
Oh, lute-voiced lover! is to lull the heart
Of love repelled, its darkness to disperse.
VII
The Stanza of Childe Harold / Строфа о Чайльд-Гарольде
Кто так украсил о Чайльд-Гарольде строфу? —
Тот, кто стоял перед пучиною морской,
Чей голос громко раздавался над землёй
Во время бури, сотрясая синеву.
Когда накатывали волны без помех —
Одна нахлынула, громаднее из всех.
Но раздавался его голос всё сильней —
Он был созвучен дикой музыке зыбей.
Поэт тот должен был дар речи потерять.
Но разве можно то богатство передать
И буйство лета, проникаясь всей душой
В ту Красоту, что нас уводит за собой,
Чей свет редчайший светит в царственных стихах
И вкруг него, как тот закат на небесах?
—
Who framed the stanza of Childe Harold? He
It was who, halting on a stormy shore,
Knew well the lofty voice which evermore,
In grand distress, doth haunt the sleepless sea
With solemn sounds. And as each wave did roll
Till one came up, the mightiest of the whole,
To sweep and surge across the vacant lea,
Wild words were wedded to wild melody.
This poet must have had a speechless sense
Of some dead summer’s boundless affluence;
Else, whither can we trace the passioned lore
Of Beauty, steeping to the very core
His royal verse, and that rare light which lies
About it, like a sunset in the skies?
VIII
A Living Poet / Жизнь поэта
Он знает сладкое томление в борьбе
Любви со Временем, дорогою влеком
В прекрасный край за передрягами в судьбе
Средь лиц астральных, бард бредущий день за днём.
В лощинах мшистых — там, где бархатный поток,
Гуляет эхо по излюбленной тропе
С богатством строф, — и как бы не был путь далёк,
Астарта, вместе мы пойдём с тобой вдвоём.
Сезоны южные в мечтательных глазах:
Весна в цветах и лето в трелях вдоль дорог —
Приходят и уходят, всем свой срок.
В то время, как цыганка-осень на лугах
Листвой опавшей растилается в ногах,
И вот зима уже приходит на порог.
IX
Dante and Virgil / Данте и Вергилий
Когда Франческа убивалась над своей
Любовью грешною, покуда был убит
Дух, изнурённый страшным горем вместе с ней, —
Кусая губы, где страданье, как гранит —
Ничто не слышит и не видит, и молчит, —
Вдруг светлый лик сверхчеловеческий возник —
Того, кто сам с лихвой страдания постиг
И путь указывал туда, где тусклый свет
Чуть пробивался, где, казалось, был тупик.
Когда сводились все усилия на нет
И жалость вызывали — позади
Стоял Вергилий не испытывавший страх, —
Спокойный, мудрый, без сммятения в глазах,
Скрестив величественно руки на груди.
—
When lost Francesca sobbed her broken tale
Of love and sin and boundless agony,
While that wan spirit by her side did wail
And bite his lips for utter misery—
The grief which could not speak, nor hear, nor see—
So tender grew the superhuman face
Of one who listened, that a mighty trace
Of superhuman woe gave way, and pale
The sudden light up-struggled to its place;
While all his limbs began to faint and fail
With such excess of pity. But, behind,
The Roman Virgil stood—the calm, the wise—
With not a shadow in his regal eyes,
A stately type of all his stately kind.
X
Rest / Отдых
Порой нам нужен отдых и покой.
И знаю я, что нынче я готов,
Устав от резких грубостей и слов
Таких неверных, свой направить взор
На тени гор за той далёкою рекой,
Сказав: «Тот холм быть должен спрятан за грядой
В долине тайной и невидимой в упор.
О, мать Природа! Я хотел бы с этих пор
С тобою быть. И, точно гость полуслепой
От ламп и заболевший от шумов,
К тебе припасть. А после по ручьям
Пусть грациозно месяц проплывает,
Покуда ветерок с лица сдувает
Печали, предаваяся мечтам.
—
Sometimes we feel so spent for want of rest,
We have no thought beyond. I know to-day,
When tired of bitter lips and dull delay
With faithless words, I cast mine eyes upon
The shadows of a distant mountain-crest,
And said “That hill must hide within its breast
Some secret glen secluded from the sun.
Oh, mother Nature! would that I could run
Outside to thee; and, like a wearied guest,
Half blind with lamps, and sick of feasting, lay
An aching head on thee. Then down the streams
The moon might swim, and I should feel her grace,
While soft winds blew the sorrows from my face,
So quiet in the fellowship of dreams.”
XI
After Parting / После расставания
Я не скажу, что за прекрасными кудрями
Переменилось с той поры. Я знаю только
Одно лишь горе. Страсть угасла между нами,
Как тот костёр, что догорел, но тлеет долго.
И грустно мне, что не найти его, поскольку
Нажежды нет на воскресение! И всё же,
О, светлый лик, меня нашёл ты одиноким!
Мне не забыть того, что мне всего дороже, —
Тот нежный взгляд из лета, ставшего далёким.
Ах, заставляет время сожалеть всё больше.
Ведь листья побледнели с лепестками,
И мне рыдать осталось с бурей средь полей,
Пришедшей с южных стонущих морей,
Как март рыдает над увядшими цветами.
—
I cannot tell what change hath come to you
To vex your splendid hair. I only know
One grief. The passion left betwixt us two,
Like some forsaken watchfire, burneth low.
’Tis sad to turn and find it dying so,
Without a hope of resurrection! Yet,
O radiant face that found me tired and lone!
I shall not for the dear, dead past forget
The sweetest looks of all the summers gone.
Ah! time hath made familiar wild regret;
For now the leaves are white in last year’s bowers,
And now doth sob along the ruined leas
The homeless storm from saddened southern seas,
While March sits weeping over withered flowers.
XII
Alfred Tennyson / Альфред Теннисон
В серебряной дымке счастливого сна
Почудилось мне будто Байрон стонал,
Как мрачный залив, что я сам зарыдал,
Ослепнув от слёз. Вдруг блеснула волна,
Когда луч заката прошёлся по ней
И, как пред потоком — внезапно стена,
Угас голос Шелли. Но с болью своей
Я всё ж достиг озера, чудных полей
И рощ, где никто никогда не бродил,
Где была тишина, что так Вордсворт любил,
И, наконец, Локсли-холла, а там
Повеяло песней прекрасной, о да!
А потом я проснулся и понял тогда,
Что было отрадно лишь сонным очам.
—
The silvery dimness of a happy dream
I’ve known of late. Methought where Byron moans,
Like some wild gulf in melancholy zones,
I passed tear-blinded. Once a lurid gleam
Of stormy sunset loitered on the sea,
While, travelling troubled like a straitened stream,
The voice of Shelley died away from me.
Still sore at heart, I reached a lake-lit lea.
And then the green-mossed glades with many a grove,
Where lies the calm which Wordsworth used to love,
And, lastly, Locksley Hall, from whence did rise
A haunting song that blew and breathed and blew
With rare delights. ’Twas there I woke and knew
The sumptuous comfort left in drowsy eyes.
