Я стояла у плиты. Я проклинала август. Где-то там, за окном (рукой подать!) — второе бархатное семидневье обозначилось помидорно-яблочным изобилием. Красота раскидистых древесных гигантов манила свежестью,…Я стояла у плиты. Я проклинала август. Где-то там, за окном (рукой подать!) — второе бархатное семидневье обозначилось помидорно-яблочным изобилием. Красота раскидистых древесных гигантов манила свежестью, возможностью отдохновения, но когда я смахнула слезу, присмотрелась – кажется,и там нет покоя: птицы, насекомые снуют, кружат, ползают, захватывают, растаскивают, поедают…
Здесь, на кухне, свой лязг и скрежет: звякнуло ведро о кафель, глухо стукнула, не разбившись о пол, тарелка; сало на сковороде скворчит, в закипающий борщ, уныло булькнув, проваливается картофель.
Я – головёшка большой семьи. Глава, а точнее голова главы, чуть поодаль, напротив, оторвавшись от спинки стула, неопределённо болтается на скособоченных плечах бывшего атлета. Она мычит, хлюпает, сморкается в изумрудно-персиковую ткань салфетки, корёжит её узорчатые края.
Моя любовь, как фитиль газовой горелки, полыхает синим пламенем, и я не знаю, что мне делать: выброситься из горящего ада вместе с детьми, пока не полыхнуло сознание, или, залив всё и вся лютой ненавистью, жить покуда на месте, сохраняя семью.
Скорее всего, сначала стукнуло, скрипнуло, потом прошлёпало и только потом бухнулось, но я всё ещё горевала о нынешнем, и если бы не соль для борща, за которой нужно было повернуться к столу, я бы не скоро заметила рыжеволосого носатого красавца, стоящего передо мной на коленях. В этом цирковом антураже я живу уже полтора года. Знаете, как любят совпадать несчастья! Регулярные запои мужа якобы вследствие рождения третьей дочери вместо загаданного сына, тяжёлая болезнь сестры, загулы зятя, ищущего утешения в складках чужих юбок, борьба с безнадзорностью их дочери, моя каторжная работа на две семьи, — всё весело потрескивало в этом костре отчаяния. Поэтому без удивления к увиденному я спросила:
— Что на этот раз, братья – акробаты, придумали?
— Мар…ия, — слегка помедлив с окончанием, мычит встревоженная голова, — всё серьёзно… без шуток…
— Ну, и что теперь? – простираю я пятнистые от бардового свекольного сока руки к кудлатой шевелюре зятя.
— Маш, прости меня!
И ведь по-свойски так, по-доброму попросил Алексей, хоть плачь, и я уныло уточняю:
— За что?
— Люба говорит, иди к Маше. Маша простит, и я прощу. Маш, прости! – и залихватски так руки к рубахе вскидывает: щас и пуговки зазвянькают по полу, и сопли между носом и губой захлюпают, и пойдёт у них, запойных, своя потеха, свой куражок извечный: не любит, мол, никто… Я еле уравновешиваю тело от тяжести схлынувших от груди к коленям рук и надсадно проговариваю отвердевшие в глотке слова:
— У меня своя пьяная с… к стойлу еле приползла, обкушавшись на стороне сервелатов, а тут ещё ты со своими кульбитами… Всё ёрничаешь?
— Я не ё… Я правда прошу. Люба сказала, если ты…то и она, может быть…
— Милок, — я влетаю ястребом в широко открытые глаза Алексея, — разбирайтесь с женой сами. Иди уже.
Когда входная дверь захлопнулась, я заметалась было у плиты: «Ведь это всё не то! Это же не может быть важным?», но непонятно откуда пришедшее ласковое: «Сейчас для вас главное – выжить, не смотря ни на что!» успокоило меня.
Через три месяца
«Владыко, Вседержителю, Святый Царю, наказуяй и не умервщляяй… телесныя человеков скорби исправляй… рабу Божью Любовь немоществующу посети милостию Твоею, прости ей всякое согрешение вольное и невольное. Ей, Господи, врачебную Твою силу с небесе ниспосли…» — туповато шепчу многократно повторяемую молитву, расправляя складки свежей простыни под спиной сестры.
— Может, и правда, надо было простить Алексея? – охает она от грубоватой заботливости моих рук.
— Ну, и что же не простила?
— Я сама не могла. Я к тебе отправила.
— А я причём?
— Ты о нас заботишься: стираешь, кормишь, врачуешь… А он с любовницами при живой жене балуется… Стыдно. Я без тебя не могла.
— Выходит, последнее слово было за мной? — я прикрываю ладонью красные от недосыпания глаза. — Я–то думала, он просто кочевряжится!
— Да нет, это я его послала.
— Господи! – вырывается у меня запоздалое.
— Господи, прости, — шепчет сестра устало.
— Может, он ещё приедет, — с надеждой шепчу и я, одевая на неё новую сорочку. И вдруг — после промелькнувшего в сознании: «Опять мимо! Как с сыном для мужа…» — слёзы проступают в голосе:
— Хорошо тебе? Удобно?
— Удобно, но не хорошо. А мы ведь договорились: не плакать больше.
— Не плакать! – деревенею и я.
Через три часа
— Поспала, моя красавица? А к нам батюшка заехал!
— Зачем? Уже пора, ты думаешь, и батюшку?
— Он заехал поговорить, ты не волнуйся. Тяжело нам с тобой одним-то. Поддержка нужна, — подвязываю я ей белоснежный шёлковый платок, — нам уж одним с болезнью не справиться.
Люба успокаивается как-то сразу, как будто это было её решением пригласить домой священника, и начинает первая, без всякого предисловия:
— Злая я…
— Да ты что! – разрыдалась я, а батюшка почти с восторгом подхватывает:
— Ой, как хорошо, Любушка, ты сказала! Почти все говорят: люди кругом злые, а ты про себя: я злая. Молодец.
И всё же сокрушённо уточняет:
— А что так?
— Мужу… измену… не простила…
— Это зря, голубушка, слаб человек. Мужа надо простить. Да и всех надо простить.
Батюшка осеняет меня, ещё рыдающую, крестным знамением и закрывает передо мной дверь в комнату.
Через три дня
Я прячу лицо в расшитом по краям золотыми нитками рушнике. Мне нельзя плакать, я это помню. Александр, старший брат Алексея, пыхтит, снимая обувь.
— Проходите так, не беспокойтесь!
— Ах, ты, как скоро!- Всё же разувшись, обращается гость к своей спутнице. Лида в их семье младшая. Она ласково отнимает мою руку с полотенцем от лица:
— Ему звонили?
— Да, да.
— И что он?
Я развожу трясущиеся руки, обнажая пустоту ответа.
— Вот и нам всё: еду, говорит. Где еду?
— Эх, струсит, однако! – сокрушается брат.
— Приедет, приедет! – волнуется за всех сестра.
— Батюшка был, исповедовал, причастил. Её как будто парализовало. Но это ничего, зато боли прошли, последние две ночи спали спокойно.
— Кого парализовало? – густым эхом отдаётся по углам комнаты, куда мы немедленно входим.
— Любушка, Любушка, ты молодец! И красавица какая! — Переглядываемся между собой, удивляясь тонкости слуха больной женщины.
— Меня чуть не парализовало с вами. Пугаете своими болячками, — включаю я бодрячка.
— Как ты, подружка? – Александр мостится массивным телом на прикроватную тумбу.
— А Лида?
— Я постою. Отсюда на тебя посмотрю.
— Мужа жду, — вдруг объявляет сразу всем Люба. — Сказать, что простила. Вот и не умираю пока.
— А… ы…, — начинает было скулёж Александр, но я трясу на него кулаками, и он почти отползает к двери. На его место присаживается Лида и ровненько так (женщина!) обволакивает приятным прореху в разговоре:
— Сладости детям привезли, подарки. Разбирают сидят коробки, радуются…
Потом ещё что-то сказала про какую-то радость, а потом, в тишине, нам послышалось лёгкое шелестение, произнесенное будто бы даже и не голосом:
— Хорошо…
Я вздрагиваю от растерянного взгляда Лиды, резко наклоняюсь к лицу сестры:
— Да что ж она так долго не вдыхает?
— Господи! Защити и помилуй!
Кажется, я падаю… Откуда-то из пыльного облака проступает могучая фигура мужа, и я слышу его уверенный трезвый голос:
— Уведите её из комнаты. Пусть отдохнёт, тоже намучилась. Дайте лекарства. Там, на столике. И все успокоились… пока.
Через три года
Опять август смущает меня своей роскошью увядания: вот ведь всё так чудесно, но ненадолго; красота незабудок, настурций, роз и на кладбище — красота…
— Что, так и метут? – обращаюсь я к мужу, который рукой показывает направление движения от машины к могиле сестры.
— Так и наметут себе прощение, — обращаюсь уже к детям и крепко сжимаю губы, предчувствуя подступившие рыдания.
Подходим, сажусь на скамью. Дети и муж стоят около. Могила ухоженная, когда бы ни приехали, будто кто-то убирает здесь каждый день. Мы знаем, что Алексей с молодой женой вернулся в родной город два года назад, и с тех пор с удивлением приходится констатировать идеальный порядок и чистоту около последнего земного приюта Любы.
— Вот гады! И цветы, главное, садят и садят. Как только не стыдно!– всхлипываю я, как маленькая.
— Мама, ты опять?
— Хватит убиваться по миражам. Мы ведь не знаем точно…
— Что тут знать? Они, конечно.
Наклоняюсь к цветам:
— И они у них цветут, главное, пышно как, не то, что у меня… А сам на похороны так и не приехал!- И даю волю слезам.
— Угомонись уже, выпей лекарство, — настаивает и муж. — Люба перед смертью простила всех.
— Ну, и молодцы, что метут, — вытирают мне лицо и руки девочки.
— Нам меньше работы…
Все высказались, молодцы! Я смотрю на их взволнованные красивые лица и просветляюсь душой: пора, наверно, и мне простить, а то так-то с надорванным сердцем жить тяжеловато.
2-3.08.2015г.
