Леха запил по-черному. Казалось бы: удалось отвертеться от тюрьмы — живи, радуйся. Нет. Не в радость пошла вольная волюшка.
В ту проклятую ночь (утро только-только наметилось) привез труп кореша…Леха запил по-черному. Казалось бы: удалось отвертеться от тюрьмы — живи, радуйся. Нет. Не в радость пошла вольная волюшка.
В ту проклятую ночь (утро только-только наметилось) привез труп кореша домой в кабине трактора, разбудил благоверную, а та раскудахталась, и ну фартук солить глазными ручьями. Леха о своем:
— Маринка, сучье вымя, мозгами раскинь, что делать? Пьяный я, что сама водка, и Вовку по пьяни переехал, будь я проклят! — он схватил себя за волосы и страшно взвыл:
— Алкоголь в крови, дурища! Отягчающее! Дрянь!
Та опять пуще прежнего кудахчет:
— Ах, как соседкам в глаза посмотрю, муж-то убивец! — вдруг схватила кочергу и давай перед Лешкой размахивать. — Иди прочь, душегуб проклятый!
Сел Лешка на табурете, сопли по щекам размазывает:
— Хошь, убей! Мертвому хуже не будет.
Маринка опомнилась вроде:
— Ох, горе, горе! Что делать-то? Был бы трезвой! — заныла, качаясь.
Вдруг смолкла, накинула платок на шею, сорвалась:
— Дожидайся, носа не кажи. Утреет на дворе.
Едва полчаса минуло, слышит Лешка, что не одна идет, по говору признал деда Гришу — небылицу ходячую. Утер Леха сопли рукавом, выполз из-за кута, пожал деду сухую черную руку.
— Ить, что говорю, кум, маленькие-то выпить надо, а Лекса? — голосок тонкий, интонация просительно-вопросительная, белесые глазки слезятся, а маленькую уважительно величает множественным числом.
Маринка откуда ни возьмись бутылку белой несет, бережно рукавом вытирает:
— Дедуня, всегда с почтеньицем к вам. Капустки с подполу достану, грибочков сахарно-маринованных. Уважь, хотя и не ободняло.
— С утреца маленькие запсегда кровя молодют. Лей, не стесняйся! И мужа уважь!
— Лешка с вечера совсем пьяной, а ему к бригадиру надо как стекло быть.
— Проверять на алкоголь бригадир станет? — Гриша хитро сощурился, мол, недоговариваешь, кумушка, старику.
— Уж не знаю. Только зуб начальник имеет: грит, учую водку — вылетишь! Во как! Дедуля, держи еще стопаря, и грибочек, грибочек.
— Ну и дурак бригадир! — Дед выпил, крякнул, насадил гриб на вилку. — Исть народное средство! — Дед Гриша выдержал паузу, наслаждаясь растущим вниманием в зрительном зале, и подставил выпитую стопку. Марина булькнула туда горькой. Кум понюхал водку, крякнул и опустошил махом. Занюхал хлебной корочкой, капусткой холодной захрустел:
— Хороша! Моя старуха хуже солит. Научи.
— Отчего ж. Научу. Так какое народное средство?
— Насцы пол-литра и выпей махом. Никакая спиртиза не подкопается.
— Шутишь?
— Ей бо! От скажу: Кирюха о прошлом годе мотоциклом Бурого поддел, ребра в хруст, и что? То-то. Таперя киряет вместе с Бурым. Учись у старика, пока живой.
Леха поднялся и быстро вышел. Моча — ерунда, он бы и кучей дерьма не побрезговал, чтобы спастись от тюрьмы.
— Лекса, шальной, пару сырых яиц в карман сунь. Выпей перед бригадиром. Ай, слышь?
— Слышу! — из сеней крикнул Леха. — Понял, дед.
Лехин наезд трактором на собутыльника признали несчастным случаем. Серега с Эммой, где дружки квасили, показали, что Алексей (как можно, за рулем-то?!) был абсолютно трезв, а Вовка с перепою задурил, ушел в лес. А там, видно, чуть протрезвел и, увидев трактор, выскочил прямо под колеса.
Вовкина соседка нашла в записной книжке телефон родного брата погибшего. Тот жил в Санкт-Петербурге, на звонок ответил рассеянно, из чего Валентина Павловна выдвинула версию, что братец покойного тот еще фрукт. Тем не менее на другой день он приехал, зашел в дом, покрутился по саду и стал возле калитки, о чем-то размышляя.
— Жаль Вовку, хороший мужик был! — нарушила его мысли соседка, — Хоронить где будете?
— Зря приехал, — почесал тот голову, — денег у меня всего семь тыщ рублей. Пусть морг как безродного хоронит.
— Господи, как же? Деревня соберет денег, мужики за бутылку могилку справят.
— Делайте, что хотите.
— Еле нашли родную душу. Вовка говаривал: братец и доча в Питере живут. Я все вверх дном перерыла в хате соседа, а уж Лешка, дружок сердешный, неведомыми путями откопал записную книжку еще советских времен. Грязную, изрисованную, в гнилых дровах, бает, валялась. Чудно, телефон так и не изменился. Лешка трактор продаст, уж и поминки достойные справим. Езжай, мил человек, в Малую, молви родственное слово.
— Недосуг мне, своих дел по горло. А, — он вдруг махнул рукой, — и чего я тут с вами? Мое решение — пускай хоронят как безродного, всем хлопот меньше.
И был таков!
Несколько дней Алексей названивал равнодушному брату. Как-то утром явился к Валентине, почерневший лицом, и прижал к груди крепко стиснутые кулаки:
— Тетя Валя, разве можно родного брата, словно пса бродячего? А ты сказала, что тратиться ему не придется, и схороним по-людски, и помянем как близкого человека? Ой, беда, почему меня не было рядом, я объяснил бы по-мужски этому горе-родственнику. За грудки да встряхнул: зачем, дескать, мужское звание в грязь суешь?
— Алексей, ты сам-то говорил с братцем?
— Звонил раз двадцать: заладил, что попугай: оставь меня в покое, сам задавил, сам и расхлебывай! День-деньской в райцентр мотаюсь, пороги обиваю. Бюрократов развелось, вот бы кого к ногтю. Объясняю: покойного родной брат знать не хочет, а я ему ближе брата. Без толку. Выдаем только родственникам, говорят, а вам раньше надо было думать, спохватились, когда документы оформили. Чер-те что! Завтра снова поеду.
— Погоди. А если делегацией нагрянуть: друзья, соседи, Режиссер с женой? —Соседом погибшего был бывший кинорежиссер, за которым с легкой руки Вована и укрепилась кличка. Вовка часто хаживал к ним.
— Хорошо бы. Тетя Валя, беру на себя друзей, а ты уж с Режиссером перетри, ладно? И скорее бы, а то закопают, не спросят.
На следующий день поехали делегацией. Сухощавый мужчина (вобла сушеная, как окрестил Леха) воззрился на них холодно-недоуменным взглядом бусинок глаз в белом одеянии коротких ресниц:
— Сколько можно говорить одно и то же: на похороны выделено десять тысяч рублей, и тело, кстати, уже увезли на кладбище.
Леха побелел:
— Как увезли?
Заглянул в бумаги:
— Да вот, Сергеев Владимир подлежит захоронению на старом кладбище, место в квадрате четыре: это ближе к лесу, номер двести тридцать четыре.
— Понятно, — сказал Режиссер, — с каждого мертвеца по десять тысяч в карман. Думаешь, Вовку в гроб, пусть хоть самый дешевый, положили? Нет. На саван и то пожидятся.
— Я вызову охрану, будете оскорблять людей на рабочем месте!
— Тля, — вырвалось из Лехиной груди, — нелюди!
— Тише Леша, идем. Мы сами отыщем могилу и прибьем дощечку с именем, датой, фотографией. Будет как у людей. А эти… — Валентина Павловна потянула Алексея за рукав.
Вернулись в деревню без него: встретив приятеля, Леха упросил подвезти на кладбище.
Когда-то давно к месту захоронения ездили автобусы. На краю площадки, где они делали кольцо, сохранилась прогнившая будка остановки, превращенная в туалет. Будто леса мало вокруг! Возле нее товарищ и высадил Алексея.
— Жаль, спешу. Как обратно доберешься?
— Ничего: час пехом до шоссейки, а там — попуткой.
Оставшись один, подозрительно шмыгнул носом, но стесняться было некого, и он побрел вглубь кладбища, вытирая кулаком слезы. Вокруг ни души! Ближе к входу располагались могилы неизвестных солдат, погибших во времена Великой Отечественной войны. Отряд Памяти искал останки героев в Мясном Бору, под Малой Вишерой и Горнешно.
Почему место для воинов определили в таком захолустье? Лешка не знал. Остановился у пробитой снарядом зеленой каски и большой каменной доски с именами, которые удалось определить. Рядом лежали огромные венки с золотыми надписями на траурных лентах: « Вечная память воинам, павшим в боях за Родину!»
А за что погиб его друг? Заныло в грудине. Алексей, присел на поребрик, достал из сумки бутерброды, завернутые Маринкой в полиэтиленовый пакет, бутылку водки, граненую стопку. Сильный осенний ветер сгонял кроваво-черные тучи, пронизывал до костей, но мужчина не обращал на них внимания. Теперь он поминал парней, живших в сороковые: каждый мог быть его отцом, но он мог не родиться, тогда Вовка жил и не знал бы Леху.
— Лежите, парни, а я иду к другу!
Аккуратно сложив выпивку и закуску, Алексей перекрестил святое место и пошел дальше, читая надписи на крестах и памятниках, вглядываясь в фотографии, будто искал знакомых.
Кладбище было небольшим, скоро оградки закончились, и он впереди едва заметил столбик с надписью: «Квадрат три».
Начинало темнеть, ноябрьские дни особенно коротки и темны. Вскоре пошел редкий снег, ветер поутих. Он искал квадрат четыре, придерживая рукой ноющее сердце: кресты с намалеванными краской номерами стояли вкривь-вкось, напоминая шагающие чудовища. Эти кресты двигались на него. Леха понял: когда он покинет погост, они будут идти за ним по дороге, явятся в Большую Вишеру и навсегда поселятся в его огороде.
— Господи, прости меня! — широко перекрестился и увидел свежеврытый крест с намалеванным голубой краской номером «234». Ноги подкосились, упал на колени, лбом в ледяную черную хлябь. Грудь сотряслась от рыданий.
Когда, пошатываясь от смертельного горя, встал на ноги, стемнело. Включил фонарик и, положив его на могильный холмик, помянул друга. Потом налил стопку Вовке, поставил у подножия креста, отломил половину бутерброда с сыром:
— Прости, дружище! — Остаток бутерброда раскрошил для лесных обитателей, чтобы товарищу было не так одиноко.
Черный лес окружал дорогу, узкий луч фонаря высвечивал тонкую полосу под ногами. Лешка шел, изредка останавливаясь, делал глоток из бутылки, качал головой и снова шел. Водка закончилась, швырнул пустую бутылку в канаву и наконец, вышел на шоссе.
Повезло. Обычно с наступлением темноты движение по трассе замирает, но не прошел и пары километров, остановилась машина, едва поднял руку.
— Лешка? Привет. А я и вижу, знакомая вроде личность марширует. Загулял?
— Загулял — Алексей плюхнулся рядом с Вадькой, — тормозни у ночного.
— А слыхал, ночную продажу скоро прикроют?
— Слышал. Мне-то что? Да и кого в деревне остановит закон? В поселке даже милиции нету. Напиться вусмерть!
— Брось! С кем не бывает, зачем казнишься?
— А-а! Собачья жизнь!
— Пройдет. Несчастный случай подкосит, икнуть не успеешь. А водка что брусок для заточки. Вон летом парни на Волхове пьяные купались, двое утонули, совсем молоденькие. Опять же, Юрке кисти рук отняли почему? Прошлой зимой отрубился в собственных сенях, очнулся и лап не ощущает. Избы каждый год полыхают. И все несчастные случаи. — Тормознул. — Иди в свой ночной. Подождать?
— Не надо, мимо дома не пройду.
— Бывай!
Как водится, на живца всякая рыба клюет, так и на халяву любители чужого слетаются. Правда, ближе к ночи уже подползают, кашляя перегаром. У Лешки ни сил, ни желания отбиваться: с одним выпил, с другим. Не помнит, кто домой привел.
Проснулся, Маринка на кухне злобно стучит кастрюлями. Оно понятно, муж загулял. Баба и есть баба, ей что? Небось, и рада, что кореш-собутыльник копыта бросил. Точно! Мерзавка, думала, муж хвост подожмет — тюрьмы избежать помогла. Раз в жизни стукнуть, дабы не задирала нос. Важная такая ходит! Тьфу!
Дернул головой: ну и боль! Застонал.
— Тяжко, алкоголик? — подскочила, ухмыляется.
— Не кричи! И так голова раскалывается! На кладбище у Вовки был.
— Да? А привел домой Кирюха. Сам на рогах.
— У-у. Молчи или убей!
— Может, выпить хочешь? Или поесть?
— Грешно смеяться.
— Ладно, думаешь, я не человек?
« Странно, — подумал про себя Леха, — о чем баба грохочет?»
Маринка стопаря несет:
— Лечись, несчастный!
Рука ходит, но умудрился до капли влить в дрожащий рот. Лег на спину, прислушался к организму. Полегчало.
— Ну, как?
Шевельнул плечами: добавить бы.
— Вставай, мужик! Яйцо съешь хотя бы.
Поднялся, семейники дергая, босым к столу: чудеса! Глазунья, а рядом еще стопарик. Все-таки Маринка жена с понятием!
— От, молодца!
Уселся за стол, а жена с угла примостилась, глядит, как Леха уписывает завтрак под водочку, не налюбуется.
— Валя сказала вчера про вашу поездку. Леша, как же так?
— Маринка, самое гиблое место безродным выделили. Не представляешь: кресты вкривь-вкось старые, новые, а какие и вовсе сгнили, что номеров не видать, ломаные крестики валяются повсюду. Идешь мимо, они шагают следом, — он испуганно посмотрел на окно, перекрестился, заплакал.
Заплакала и Маринка, по-женски всхлипывая, утирая слезы мужским носовым платком. Достала второй стопарь, налила себе и мужу:
— Помянем, Леша, дружка твоего. Неплохой был мужик, добрый, совестливый.
Алексей придвинул жене свою тарелку:
— Закусывай. А я сейчас колбаски порубаю. Надо, милая, Вовку как следует помянуть. Виноваты все мы перед ним. Не отстояли у бюрократов!
Хлопнула калитка.
— Не иначе, дед Гриша! Вот у кого нюх.
— Маленькие выпить надо за Вованю.
Все-таки получились поминки. Пришел Серега с Эммой, трезвый, чисто выбритый, Кирюха полупьяный, Валентина принесла кутью и выпивку. Далеко за полдень появился Режиссер, который принес холодец и целый литр горькой.
Но Режиссера Алексей уже не помнил: Серега с Маринкой уложили его, пьяного и несчастного, спать. Сам он не знал, что спит, его бой с бюрократами продолжался. Маринка пила мало, то и дело ходила смотреть на мужа, трогала его волосы, качала головой, словно не веря, что муж рядом, что спит пьяный. Теперь она узнала настоящую любовь и жалость. И еще она поняла, что Леха будет пить долго, а она утром всегда поднесет стопку. А когда муж перестанет пить, начнется новая жизнь, потому что сегодня вдруг все изменилось. Она поправила белую прядь на лбу мужа: какие же мы стали старые!
— Хозяйка! Да куда ты запропала?
— Иду, иду!
