Николай Тряпкин пишет свои стихи – будто находясь там, где и стихи, и природа, и люди уже являются одним материалом. Тряпкин пишет стихи из вечности стихии, где люди на глазах поэта становятся цветами…Николай Тряпкин пишет свои стихи – будто находясь там, где и стихи, и природа, и люди уже являются одним материалом. Тряпкин пишет стихи из вечности стихии, где люди на глазах поэта становятся цветами и травой, где рифмующиеся слова становятся ветром, метафоры – закатом, восходом или лунным сиянием. И потому стих Тряпкина легок, что этот стих уже изначально сочинен. Поэту ясно все, и все возможные открытия им, кажется, уже сделаны.
Тряпкин пишет стихи – будто находясь в такой точке бесконечного творения мира, где все начатое завершено; все завершенное – начато вновь, и будет только так, как уже было. С царствия Божьего, с «того света» пишутся стихи Тряпкина. Совсем не печальные, а светлые стихи: «И вновь кладбище. Сосны и трава. Ограды. Плиты. И цветы кипрея. И жалкие надгробные слова, Что не прочтешь без страха, не краснея. И только слышишь – скрипнул коростель. Да чуешь гул со сводов мирозданья… И вот – стучит бессменная капель: Ни имени. Ни отчества. Ни званья».
В мироздании нет скорби, потому мирозданию неведома и человеческая скорбь. Тряпкин пишет стихи, исходя из мироощущения всего мироздания. Не холодного, не жестокого, но знающего о том, что сущность Творца есть стихия. Размеренная жизнь стихии подобна размеренному стихотворению. И лучше размеренного стихотворения нет для стихии иной формы самовыражения.
Стихии необходимо от человека – только созвучие ей. Ничего другого, кроме стихотворения, созвучного стихии, у человека нет. Только стихотворение созвучно грому и тишине, метели и закату, лунному сиянию и сумраку. Только стихотворение созвучно бренности бытия; скрипу сосен. Только стихами человек вписывает свою жизнь в бытие стихии. Стихами же, если они противоречат живой стихии, человек вызывает отторжение природы.
Размеренные стихи созвучием метафор и стихийных явлений обустраивают бытие человечества в мироздании, бытие народа на поднебесном ландшафте. Тогда не только поэтические строфы, но и молитвы простых деревенских стариков бывают созвучны со стихией, и эти молитвы способствуют единению человечества и природы. «И шикает старый: припомнишь ли скоро, Какого ты роду, чьих прав, – С безвестием троп, с бормотанием бора Давно свои думы смешав?». Как раз и важно – смешивать свои думы «с безвестием троп, с бормотанием бора». Так и поэты в метафорах смешивают свои думы со всей природой.
Тряпкин смешивал свои думы и чувства с шелестом трав и скрипом деревьев: «Я уходил в леса такие, Каких не сыщешь наяву, И слушал вздохи колдовские, И рвал нездешнюю траву. И зарывался в мох косматый. В духмяный морок, в дымный сон, И был ни сватом и ни братом – Жилец Бог весть каких времен». Не имело значения – в каком времени живет поэт. Тогда, когда поэт смешивает свои думы с явлениями природы, он непременно живет в вечности. Тогда рядом – «Ходит ветер в чистом поле, А за полем ходит гром. А в том поле чья-то доля – Белый камень под бугром». Тогда же – «И сосны дремные скрипели И бормотали как волхвы. Но где, когда, в каком пределе – Вся память вон из головы». Потому что это не имело значения, поскольку время и пространство – едины в стихотворении.
Тогда окошко поэта, светящееся в сумраке мироздания, вписывается в вечность. «А жизнь прошла. Закончены ристанья. Исправим печь. И встретим холода. И только смутный гул воспоминанья Проходит вдруг по жилам иногда. Он пронесется там, как в шахтах воды, Промчится гул – и снова забытье. И перед древним сумраком природы Горит свеча – окошечко мое».
При этом свете творились стихи, угодные стихии. Свет этого окна – тоже стихотворение, прочитанное природой. Прочитанное – потому, что сумрак поделился с этим светом хотя бы крохотной частью своего пространства, сумрак стал добрее к свету.
Стихи, которые пишутся для стихии и уходят в нее так же, как и люди, и так же произрастают травами, цветами, деревьями, кустами, превращаются в горы и пустыни, при этом пишутся – для человека. И это поэзия человеку говорит, что он вновь взойдет на земле – цветком. И жизнь будет продолжаться. Это особая миссия поэзии – говорить человеку не просто о вечной жизни, но – о жизни цветка в будущем. И к этому необходимо готовиться человеку. Поэзия готовит человека к грядущей жизни цветка. «А это всегда я имею в виду, Когда через луг по ромашкам иду: Что эти ромашки и эта земля Живут, свою плоть меж собою деля, – Друг друга питают, и соль свою пьют, И в песенке пчел через год запоют. И в эту работу цветов и земли И прежние пчелы и травы пошли, Пошли снеготалы – и снова пойдут, И предки мои – обязательно тут; И сам я и ты через годы, потом, В живые круги мирозданья войдем. И дальний потомок – забавный Адам Вот так же рукою притронется к нам. А мы с тобой будем – земля и трава. И скажет потомок такие ж слова: Что вот, мол, какие ромашки цветут, И предки мои – обязательно тут… А мы закиваем, задрав стебельки, Что гибели нету, а смерть – пустяки».
Предки поэта живы среди цветов. О чем думают предки? О чем мысли трав и цветов? Не о том ли, что они – в Боге, потому они и есть Бог? Где философия? Где литература? Где страдания этих людей, выраженные в поэзии Некрасова, Есенина, Блока? Где их радости, выраженные этими же поэтами? Может, все это – прах, из которого восходит цветок? Но и цветок, наверное, продолжает страдать, как страдал когда-то тот человек, из которого он взошел? О чем шелест цветка на ветру? Не о том же ли шелестит цветок, о чем пишет Тряпкин: «А мы закиваем, задрав стебельки, Что гибели нету, а смерть – пустяки»? И когда человек притрагивается к цветам, хотят ли совершенные цветы быть несовершенным человеком? И когда «забавный Адам» притронется к цветку, взошедшему из поэта, то захочется ли цветку вновь стать поэтом? Или же абсолютом совершенства цветку будет казаться его нынешнее шелестящее сияние, а не стихи, которые писал Тряпкин при жизни. В цветке поэт занят своим абсолютным делом – истинными стихами. В цветке поэт достиг совершенства, которого на земле он достигал стихами, порой мучительно совершенствуя их.
А в «живые круги мирозданья» человеку можно войти только через землю – живую и мыслящую. И – смирившись с этим: «Погулял с котомочкой немного, Подремал в лесу у шалаша. А теперь в последнюю дорогу Дай нам Бог собраться неспеша. Дай нам Бог последнего смиренья – Все как есть оплакать и простить, За дворами отчего селенья Свой последний цветик посадить. Ни вражды, ни горечи, ни страха – Припадем к заветному пеньку – И под солью дедовского праха Превратимся в щебень и муку». И все же, уходя в вечность и веря в ее существование, поэт «свой последний цветик посадить» хочет сам, своими руками, выводящими на бумаге стихи. Цветок останется – как последнее идеальное стихотворение поэта. Не к этому же ли стремился и Рубцов, написавший: «Буду до ночной звезды Лодку мастерить себе»? И Рубцов заботился и переживал о своих цветах: «Красные цветы мои В садике завяли все». Но – «Матушка возьмет ведро Молча принесет воды». Стихия-истина, как мать, принесет воды поэту, чтобы он поливал свои цветы. Они нужны поэту, чтобы постоянно воспитывали и просвещали его, являли ему идеал совершенства. Но поэту надо самому при жизни заботиться об этом, «поливать цветы», писать стихотворения, возможно – только стихотворения.
Тряпкину, прожившему на свете долго, Бог дал возможность в последнюю дорогу «собраться неспеша». У Рубцова такой возможности не было. Он спешил, но всегда помнил о своих красных цветах, которые росли возле его дома, где была горница поэта. И Тряпкин свой «последний цветик посадить» хотел бы «за дворами отчего селенья». Поэзия слышит и смирение природы перед человеком. Прощение, которое просит стихия у человека, слышит поэзия – в стихах.
А до этого была целая жизнь поэта, которую он описал просто: «Погулял с котомочкой немного, Подремал в лесу у шалаша». Это и есть целая жизнь человека. Долгая жизнь, как у Тряпкина.
И прийти к смирению – непременный итог любой разумной жизни. Все человечество через преодоление пространства, борьбу с вольным ландшафтом, войны, революции, богоборчество, философскую гордыню приходит к неминуемому смирению, к потребности и необходимости – «свой последний цветик посадить». Цветик – свидетельство о том, что человечество, истреблявшее себя и окружающий мир, все-таки – как Божья задумка – красив, неповторим, тих и смиренен. А войны и гордыня его были младенческим заблуждением. Войны и потрясения – как ветер и ураган в природе. Цветок – смирение человека. Тряпкин – поэт, успевший смириться. Только смирившихся поэтов признает и возвеличивает стихия. Только в цветах поэтов понимает стихия. Но поэты, находящиеся в центре устройства мира, в других поэтах – как в стихии – познают себя и смиренно уходят в вечность, чтобы когда-нибудь взойти цветком.
Может, лишь поэты восходят из земли – цветами? И остается только цветок, остается только стихотворение.
Сформулировав сокровенное желание – «свой последний цветик посадить» – Тряпкин выразил то, к чему через века движется все человечество, после которого остаются только цветы. Не от стихов ли, постоянно слагаемых человечеством, восходят цветы? Не стихи ли – самое главное дело человечества на свете? И когда «забавный Адам» притронется к цветку, взошедшему из поэта, то цветку, возможно, захочется вновь стать поэтом…
