* * *
Слова представятся и замолчат,
как будто ожидая представлений
от слов других; другие же кричат:
представившийся нами автор – «Гений»!
Слова представятся и замолчат,
как будто ожидая представлений
от слов других; другие же кричат:
представившийся нами автор – «Гений»!
Как глупо! Те же самые слова
употребит к себе любая «бездарь»!
Чего кричать им лишь на тех правах,
что остающихся пока без права – бездна!
Правы и идеальны все слова, –
пусть, вслушиваясь в них, порой не понял,
откуда звон, но всё же голова
гудит, – и, значит, есть источник звона.
Как глупо думать, будто есть слова,
которые, поскольку их не знают,
не значат ничего, – а в головах
есть только то, что молча понимают!
Словами лгут, что не хватает их
сказать о \»чувствах, что не поддаются
пустым словам\», – но разве как \»пустых\»
страшатся их, когда они найдутся!
Иному словоблуду не сыскать
и слова, преисполненного смыслом, –
но у него ли по словам тоска! –
ему бы впору тосковать по мыслям.
Слов не исчислить, – и, держу пари,
когда они \»не те\», то значит \»эти\»
ещё не посетили словари,
и даже там – легко ли их заметить!
В словах ли дело? Коль мы говорим
с охотой только то, что всем известно,
не сами ли избыток мы творим
того, что в слове не находит места?
Не сами ли опустошив слова
в бесплодном пустомельстве тавтологий,
мы слышим лишь, как треплется молва,
чей смысл всегда – и плоский, и убогий?
Но, если бы и самого Петра
просили мы за нас замолвить слово
пред Богом, разве не терзал бы страх
нас перед тем, что не волшебно ново,
не трепетно, не точно, но старо
и злобно пошло, то есть бестолково
оно окажется, – и Судный рот
к нам не смягчит решающее слово – ?
___________________________________
(Покрыт уже слезами я… И весь…
Как та Инесса… вся — под волосами…
Что делать!!! Если и в присутствие небес
мы снова плачем… теми же словами… сами…)
ПРИТЧА СО СЛУЧАЙНОЙ МОРАЛЬЮ
У императора было три сына,
тридцать советников и триста слуг,
всадников тысячи три, но, помимо
тридцати тысяч придворных, был друг.
Друг был один. Да ещё и – застольный
у Самого! – был он сам из крестьян…
Оба ли были друг другом довольны
или не очень, но – были друзья.
Жизнь шла и шла себе. Дружба же – следом…
Но приключилась нелёгкая вдруг:
друг из крестьян занемог, – и к обеду
зря ожидал его царственный друг.
Шёл день за днём, а его сотрапезник
(и собеседник, но – после еды)
всё не показывался. Бесполезно
ломили стол поварские труды:
так закручинился наш император,
что позабыл даже бренную плоть!
…И вскоре сил безвозмездная трата
дала свой последний и горестный плод.
……………………………………………………………..
Тем временем хворь одолевший крестьянин
(крестьянская кухня пошла ему впрок)
явился, как принято было друзьями,
к обеду и… даже присвистнуть не смог.
Лежал в гробу его друг император;
украшенный яствами катафалк
уже готов был: немыслимой тратой
казне обошёлся сей траурный бал.
В обход всех обрядов, резонов, традиций
гора всякой снеди вздымалась с земли
до самого неба, – уж чем насладиться
и что за гурманы бы здесь не смогли!
Указом монарха, почившего в бозе,
предписывалось: \»Начинать этот пир
лишь с явкой…\» Кого? Где вообще его носит
проклятого сукина сына!
– Весь мир
в тот день, омрачивший светлейшее царство,
напрасно чего-то усиленно ждал:
ещё раз ругнулся глава государства
и, с руганью этой, умолк навсегда.
……………………………………………………..
Но — как теперь быть? Обомлев, и виновник
застыл, словно камень. Что рёк сгоряча
Великий, потом перескажет чиновник,
теперь же – стоять и молчать битый час?!
Да сколько же можно! Давай, простофиля!
Мир снова завертится с первым словцом
крестьянского сына, – мы б ели да пили…
Смотри себе смерти голодной в лицо,
коль это тебе ещё не надоело –
все, кроме тебя, насмотрелись уже!
Дух духом, но есть ещё бренное тело, –
негоже душе щеголять в неглиже!
(На самом ли деле так долго на друга
крестьянин глядел, или это другим
казалось – не важно; весь двор нам порука,
что голоду всё-таки сказано: сгинь!)
\»Вот это да!..\» – наконец, приглушённо
он вымолвил, – и, вероятно, совсем
внезапностью горя такого сражённый,
у катафалка на землю он сел.
\»…Наверное, мы с тобой, точно, дружили,
коль даже и волей последнего дня
ты, друг, позаботился, чтобы накрыли
вот этот обеденный стол… Для меня!
Спасибо, друг. Нет, такого не ждал я, –
всегда ты был мастер меня угостить,
но вот с похоронного катафалка
ещё не случалось гастрит уносить.
Но, будь спокоен, уж я постараюсь, –
хотя ситуация мне и чудна,
но – да неужели же я растеряюсь
на столь хлебосольных похоронах!
С чего бы начать…\»
С краю кисть винограда
почти с птичьей бодростью он отщипнул…
\»Дружили они? Может, впрямь – так и надо?\» –
двор тихо обмолвиться не преминул, –
\»Не эту ли мудрость лишь простолюдина
Отец и Правитель наш в нём оценил?
Пойдёмте, помянем и мы Господина –
видать, до сих пор Он народом ценим…\»
Вот так и закончилась эта дружба…
А, впрочем, ведь как и тянулась она – :
побыть императору другом – лишь служба,
побыть императором другу – хана.
ХВАЛА СИНОПТИКАМ!
Вот это дождь!
А обещали, будет слабый…
Что ж, впав в зависимость от метеоуслуг
(бишь, веря в них), чего корить кого-то лишней влагой!
Тем более, под крышей разве лишь на слух
она и льётся шепелявой дробью…
Вот, говорят, 7000 (что ли) лет назад
был ДОЖДЬ.
Мы слушаем порой, не двинув даже бровью,
что «лил как из ведра» или «стоял сплошной стеной» – смешно сказать…
Уж если подбирать определение
той непогоде и название посуде, из
которой совершилось затопление
Водой Земли, то надо бы смотреть отнюдь не в низ
(как «в суть» и «в корень зла») на кухонную утварь и калоши,
что в наших ручейках, покачиваясь и вертясь, однако не спешат
тонуть…
Нет, нужен взгляд на Небеса, на хляби Их – т. е. упрямее и проще,
и, может быть, буквальнее –
на угрожающую выразительность Большого звёздного ковша.
Ведь именно оттуда, сверху, и была тогда метеосводка,
а также – указания, как получателю отреагировать на сей прогноз
помимо полного доверия ему…
И, надо думать, вот как
нам тоже не соврали: да, возможно, через ноги вымокнет и нос –
но ведь от силы на неделю лишь! – Пусть, высшего терпения заложник,
и несколько неточно следует словам метеоролога заставший нас врасплох поток,
но всё-таки идёт, как и обещано нам было, просто дождик,
а не сорокадневный и доисторически несоразмерный нам Потоп.
МЕТАФОРА
В язык – как в воду:
за искомым смыслом (или словом)
ныряешь, как за утопающим, подозревая,
что \»как\» скрывает или отдаляет осознание того, кто он.
И, даже если отыскал и вытащил к поверхности,
ещё совсем не значит – откачаешь.
Скорей, уж захлебнёшься сам. – И кто есть кто
пытается установить уже другой ныряльщик –
быть может, снова ты, глотнувший воздуха…
Так и ныряем.
В глубинных уровнях язык
чрезмерно плотен, чтобы им дышать.
Там он доводит до удушья, или –
коль он, и в самом деле, вроде моря –
до некоего дискурсивного подобия кессонного синдрома;
и, даже вынырнув, среди поверхностных людей
слывёшь едва ли не безумцем.
Ведь ничего им внятного уже не скажешь:
обилие словесного (не выводимого!) азота в лёгких
(да нет, в крови уже… А где места,
куда б она не добралась, дурная!) обрекает
на бормотание помешанного или хрипы,
подобные, к примеру, тем, что исторгаются порой из трупов
и забавляют лёгкой жутью
паталогоанатома, когда он в морге (…тоже – море…)
Лечиться бесполезно: речь,
как правило, продолжит исторгаться
как бы вонючей, мутной и болезнетворной жижей,
хотя «должна бы вырываться сильным свежим ветром».
(«Да, мы не там искали, надо жить в горах!»)
Не превышайте глубины, где из ныряльщика в язык
становитесь его балластом – донным илом,
сгущённым органическим осадком,
утопленником, что, и всплыв, не может почитаться за пловца.
Однако, даже на поверхности
иная чуткость к набегающим волнам
ведёт к морской болезни
и тянет вниз, на дно – отнюдь не ради любопытства,
но только лишь бы не тошнило –
туда, где не качает – лишь несёт,
но, к сожалению, бывает, увлекает глубже.
Быть может, лучшее чего не удаётся здесь достичь –
так это превращений в нечто, вроде лингвистической медузы.
ПОСМЕРТНАЯ ПРИПИСКА
(«Пляж есть пляж. Вижу яхт скольжение.
Я лежу на песке. Не хочу вставать.
У покоя свои движения.
Их не видно. Их надо чувствовать.»
Александр Бочинин †)
…Погоди ещё, зов дороги,
пылом странствий гулять по венам,
мне так мягко ударила в ноги
праздность – хмелем отдохновенным…
Вот она – созерцания зона!
И блаженная определённость –
что для линии горизонта
благодатна его удалённость.
Мне почаще бы не приближаться
к мелочам её, застревая
в них, и помнить бы, что бежать за
неё заставляет кривая
легковерного чтенья с ладони…
Даже если судьба не чавела,
тем вернее она и нагонит –
вплавь, пешком ли, а то и на вело…
(Даже если судьба и цыганка,
весь вояж – как в казённом доме
ухищрения негоцианта, –
не спеши потирать ладони:
вроде бы и договорился
о цене – куплен рвач! – а дело –
с одного-то пухового рыльца! –
дрянь: уже с бородой, чавела…)
Я не знал: можно думать и лучше
о воде под устойчивым камнем,
что «не всякий ходок есть идущий»,
и порою как об истукане:
«чо застыл?!» – брякнет лишь раздражение
спешки…
С ней я уже не ищу родства:
торопливости зуд и жжение –
мне велит консилиум чувств – отвадь!..
«…У покоя свои движения.
Их не видно. Их надо чувствовать».
***
Если не на что и негде жить,
то и нЕхер. — Что ж не успокоюсь?!
Всё пытаюсь — и всерьёз! — сдружить
…божий промысел\» и \»сатанинский происк…
Это не ошибка христиан,
а законность доксы: \»Спите крепче!
Вас ещё разбудят, и сеанс
будет прерван. А пока — так легче\».
И Кому — неважно. Пусть и князь
мазан миром, а не небесами —
это лишь религия; на связь
с небом мы уже выходим… сами.
… — 2014
