Мы будем вспоминать с отчаяньем свой дом,
вокруг нас будет трудно грохотать Солярис,
чугунный хлынет ливень — мы вдвоём,
здесь на Солярисе ещё не целовались.
вокруг нас будет трудно грохотать Солярис,
чугунный хлынет ливень — мы вдвоём,
здесь на Солярисе ещё не целовались.
Здесь наши шмотки высушат за час
два знойных солнца — алое и голубое —
коричневая кожа быстро слезет с нас
и новой райской зарастём мы чешуёю —
два имярека смуглых
наглых и нагих,
два абсолютно (абсолютно) голых человека,
вдали от всех библиотечных книг,
вдали от Родины и брошенного века.
Здесь будет править балом новый волкодав,
хотя сообразуясь с случаем,
он будет более похож на спрута;
над нами стаей пролетят года.
Ну, ни фига себе — скажу, а ты ответишь: круто.
Мы будем в раковине жить с тобой,
вдвоём — и ты, и я — головоногие моллюски,
нам влажный Лермонтов расскажет про любовь,
о ревности поведает промокший Пушкин.
К нам будет приползать бронированный краб
и отвоёвывать у нас нехитрые пожитки,
а ночью станут забираться на кровать
целующихся сочных губ моих улитки.
Снаружи будет умный океан шуметь,
мы станем приглашать его на чай с вареньем;
убавим свет звезды — нас вынесет на мель —
притушим млечный абажур Вселенной.
Сквозь скважину замочную в башке
Солярис будет тщетно наблюдать за нами.
Мы станем говорить с дельфинами во сне
и неуклюже бить спросонок плавниками.
И может, очень скоро, превратимся в рыб,
хотя тебе, как раку, это будет во стократ труднее;
Господь отпустит нас купаться среди глыб,
и мы откроем где-нибудь свою Пангею.
Мы будем счастливы? — возможно, что вполне;
на старости нас приютят горбатые кораллы.
Мы выпрыгнем из времени, усталые, вовне,
туда где homos sapiens нас боле не достанут.
